Трогательные рождественские рассказы русских писателей

Улегшись в постель, я очень внимательно смотрел, как Фоминична принялась строить на тарелке, наполненной водою, мост из лучинок. При созерцании постройки моста меня очень страшила мысль, что, как пойдет Фоминична ставить свой мост под Танечкино изголовье, я останусь совершенно один в комнате, и тогда не защитит меня никто от буки, который, без сомнения, не пропустит возможности воспользоваться моим беспомощным одиночеством. Однако ж я не успел досмотреть и сооружения моста – заснул самым крепким сном.

Утром на другой день Фоминична не забыла спросить Таню, какой привиделся ей сон.

– А ведь ты, нянюшка, угадала, – ответила, слегка улыбаясь, Танечка. – Вижу я, будто по полю иду; вот иду по полю – и подошла я к речке, а через речку ту мост. Стала будто я у моста, да и говорю: «Кто меня, красную девицу, через мост переведет – тот мой суженый!» Вдруг, отколь ни возьмись, идет он… подошел и берет меня за правую руку…

– Ну?

– Вот уж тут что дальше-то было, нянюшка, не помню: рукой, должно быть, за голову бралась, как проснулась-то!

– А добрый сон, добрый! Как говорила я – так, знать, тому и сбыться.

XIII. У калитки

Круглый и блестящий катился по небу месяц, дрожали и искрились частые звезды, и не хуже звезды искрился снег, охваченный крепким морозом.

– Как холодно, Оленька! – говорю я, поспешая с нею к калитке.

Снег хрустит под моими валенками; волосы успели уже заиндеветь.

– Зачем же ты просился? Если б я знала, право, не взяла бы.

– Да я это так говорю, Оленька; я не озяб.

Звякнуло кольцо калитки; скрипнула и визгнула калитка – и отворилась.

Я жмусь к Оленьке; она закутывает всего меня в полу своего салопчика, оставляя на свободе чуть ли не один мой нос. Гляжу я – белая снежная поляна широко раскинулась, темнее бежит по ней дорога к лесу, угрюмо ощетинившемуся вдали; все пусто; не видать ни одного жилья: деревня по ту сторону двора. Слушаю я – и ни звука живого не слышу; только в ухе моем, приложенном к Олиной груди, громко и тревожно постукивает сердечко девушки.

Весело ли тебе, Оленька, жутко ли – я не знаю; только самому мне становится очень жутко, и с напряженным вниманием жду я чего-то странного, хоть и не страшного.

Посмотрела Оленька направо, посмотрела налево – и сказала громким, певучим, но немного дрожащим голосом:

– Залай, залай, собаченька! Залай, серенький волчок!

Когда Оленька говорила эти слова, я прижался теснее ухом к ее груди, и вдруг мне показалось, что сердце ее перестало биться. У меня самого захватило дух.

Слушаем мы – и вот издали, едва внятный, слышится нам хриплый вой. Не собаченька это лает, верно, просто голодный серый волк в лесу.

Ух, заколотилось сердце у Оли! Как застукало и мое сердчишко!

– Пойдем домой, – сказала мне девушка.

Я молча согласился, и мы пошли назад, но уже не так поспешно, как шли к калитке.

– Что же это значит, Оленька? – спросил я, полный какого-то таинственного волнения.

– А то, – ответила мне Оля, – что будет у меня жених – старик и ворчун.

Слова эти произнесла она очень резко – по-лусердито, полупечально.

Жаль мне стало Оленьку.

– Вот бы тебе жених… – начал я.

– Кто это? – тревожно прервала она меня.

– Да Саша.

– Выдумай еще! – сказала Оленька так сердито, что я уже не смел продолжать.

Она схватила меня за руку, и мы взбежали на крыльцо. Весь вечер пылал у нее на щеках самый яркий румянец, но она была невесела.

XIV. Кому вынется, тому сбудется

– Фоминична, – сказала бабушка, – созови-ка нынче девок сюда – песни петь… Барышни-то вот позабавятся. Да что, Старостина Маланья в голосе?

– В голосе, сударыня, в голосе, – ответила Фоминична. – Вчерась у них-то вечеринка была, так тоже так-то заливалась, пела.

– Вот ее непременно приведи. Да чтобы пели-то поладнее да поскладнее, пискуш-то не надо: Любовь вон Куприянову, Потапову Феклу… Да, правда, ты и сама знаешь.

– Знаю, сударыня, знаю, как не знать, – сказала Фоминична и отправилась.

Часов в шесть вечера в уютной и теплой комнатке бабушки стояло уже около стены девушек семь-восемь, в праздничных сарафанах, с праздничными рукавами и вспотевшими шеями. Сложив руки, как следует порядочным и скромным девицам, они готовились затянуть тонкими голосами ту песню, которую нужно; а какую именно нужно – про то знает Фоминична, недаром она стоит впереди девок.

Барышни все сидят несколько поодаль; я приютился на стуле Оли, и она обвила своей ручкой мою шею.

Бабушка на диване; Саша у окна – курит, с позволения Алены Михайловны, трубочку.

На столе перед бабушкой тарелок десять с вареньем разных сортов, пастилами, орехами, изюмом, и, вынимая оттуда по ягодке, наслаждаюсь, как гастроном.

– Ну, Фоминична, начинать бы, – сказала бабушка, когда певиц обнесли медовым вареньем.

– «Славу», девыньки! – распорядилась Фоминична и затянула: – Слава Богу на небе.

Тонкие голоса грянули: «Сла-ва!»

Саша отставил в угол трубочку, взял с ближайшего стула свою гитару и принялся аккомпанировать на ней песню, подпевая и сам.

– Вы-то что же не подтягиваете? – сказала бабушка барышням.