Тройняшки не по плану. Идеальный генофонд

— Ай, — касаюсь живота, через который простреливает резкий импульс.

Пальцами наткнувшись на повязку, опускаю глаза. Коричневатая, пропитанная лекарствами и моей кровью, полоска выглядит уродливо. Но еще ужаснее то, что под ней.

Не разрез и свежий шов. А то, что я навсегда потеряла.

Под повязкой — утраченные надежды, разбитая мечта, которой никогда не суждено сбыться.

Я и не подозревала, как сильно, до безумия любила и ждала неродившегося малыша, пока… не потеряла его. Несмотря на уничтожающую агонию, в которой я мучилась на протяжении всего пути в больницу. И которая усилилась здесь: в приемном покое, в кабинете у врача, в операционной, куда меня экстренно отвезли. Несмотря на то, что я была на волосок от смерти, я жалела лишь об одном.

— Нашего ребенка не удалось спасти, — выдыхаю тяжело, будто напоминаю сама себе. Пытаюсь принять. Но не верю. Не могу!

Только недавно я ложилась в постель, поглаживая животик. Мечтала о том, как когда-нибудь почувствую первые шевеления. Как во мне будет барахтаться крохотный человечек, толкая то ручкой, то ножкой, а то и упираясь головой. Как однажды я, измученная и уставшая после родов, возьму его на руки. Улыбнусь и расплачусь от понимания того, что я стала мамочкой. Сына или дочки от любимого мужчины.

Но вдруг…

Счастье оборвалось. Резко. Жестоко.

Боль… Мама… Скорая… Кровотечение…

Приговор, как эпитафия: «Внематочная беременность». Как прощание с частичкой меня. Разумом я сразу поняла, что ребенка не спасти и изначально у него не было шансов, но сердце упорно не признавало этого, барабанило в груди, билось в ребра, будто пытаясь сбежать от суровой реальности.

— Тебе надо отдыхать, — не глядя на меня, жалкую и порезанную, Макар поднимается со стула. Толкает его слегка, и ножки с противным скрипом скользят по полу. — А у меня дежурство.

— Опять? Ты только с очередного, — всхлипываю я. Знаю, что он просто не хочет находиться рядом.

— Что я говорил по поводу истерик? — устремляет на меня холодный взгляд, но больше не имеет такой власти надо мной, как раньше.

Я погибла вместе с малышом. А моя пустая оболочка по инерции ищет тепла и утешения в любимом, но, споткнувшись о ледяную стену, рикошетит.

— У нас с тобой ребенок умер, Макар, — плачу, не стесняясь слез. Плевать, как выгляжу. И пусть ему не по душе такая я, разбитая и искореженная. — Пока ты был на дежурстве, — в моем тоне мелькает обвинение.

— Срок маленький. Там и не человек был, а так, клетка, — цинично отзывается он. — Не переживай, — бросает и отходит к окну.

— Тебе совершенно все равно? — ошеломленно лепечу я.

— Нет, я лишь оцениваю ситуацию с позиции врача, — оглядывается на меня. — Ты ведь тоже медик, Агата. Будущий гинеколог. Мечтаешь им стать, — убирает руки в карманы, а я головой качаю и зажмуриваюсь, выдавливая слезы. Ни о чем я теперь не мечтаю. — Должна понимать, что и как с тобой произошло. И о развитии эмбриона все знаешь…

Приблизившись, не целует, а будто клюет меня в лоб. И тут же выпрямляется опять.

— Ребенка, — исправляю мужчину и, распахнув глаза, буравлю его зло.

Стиснув тонкие губы так, что их почти не видно становится на лице, Макар окидывает меня уставшим взглядом. И молча направляется к двери.

Догадываюсь, что означает этот его маневр. Мужчина поступает так, когда недоволен моим поведением. Оставляет меня одну, чтобы я «подумала» и провела работу над ошибками.

Но вместо этого я готова сорваться в рыдания. Прокричать: «Не уходи, молю!» — и попросить обнять меня.

Как же плохо.

— Макар? — сипло зову.

Не реагирует. Сталкивается на пороге с моей мамой, взволнованной, нервной, багровой от злости, переживаний и наверняка поднявшегося давления.

— Алевтина Павловна, вы вовремя. Передаю вам наше сокровище, — меняет тон Макар. — А я спешу в клинику.

И исчезает прежде, чем мама успевает что-то ответить. Она смотрит ему вслед. Кажется, молнии в него мечет.

— Мам, что врач сказал? — шмыгаю я носом, сквозь пелену слез с трудом различаю приближающуюся ко мне фигуру. Чувствую, как проминается матрас рядом.

И погружаюсь в тепло маминых объятий. Осторожных, чтобы больно мне не сделать, и бережных. Но не способных исцелить душу и тело.

Молчание…

Значит, все безнадежно плохо.

И я реву надрывнее.

— Девочка моя, тише, — поглаживает меня по макушке мама. — Давай медсестру попрошу, чтобы успокоительное тебе вколола? Доченька, — целует в висок.

— Нет, потом, — откидываюсь головой на подушку, пытаюсь сморгнуть соленые капли, но они нескончаемым потоком льются по щекам. — Скажи, что со мной? — упрямо зыркаю на мать.

Мягкие подушечки пальцев касаются щеки, поглаживают. Добрые глаза родительницы сужаются.

— Трубу сохранить не удалось, вторая воспалена, — проговаривает она честно. Знает, что ложью только хуже сделает. Не переношу и не прощаю подобное. — По-женски восстанавливаться некоторое время придется. Ты сложную операцию перенесла, моя храбрая малышка. Хорошо, что мне позвонила. Промедление… — обрывает себя на полуслове. Сама едва не плачет.