Иван Петрович — человек рабочей наружности. Худой, глаза умные и злые. Ни в каком спецназе, ни в каких «горячих точках» не служил, интернационального долга не выполнял. Мест работы поменял немного за свою жизнь, катящуюся к середине. Есть, впрочем, одна отметина. Страстный любитель быстрой езды. Спортивное вождение. Ралли. Сейчас своей машины нет. Пришлось все-таки продать. Есть семья, двое детей. Этому-то зачем участвовать в таких безумных мероприятиях? В «Праздничном» все накормлены и напоены. Это не ларек. Это производственное предприятие. Шоу-бизнес — индустрия будущего.
— Вы должны меня выпустить.
— Выы-пуу-стить… Ты слышал, Вакулин? А по какой такой причине?
— Вы договаривались.
— И ты поверил? Дурилка картонная. Да я сейчас отвезу тебя в ФСБ. Они тебя давно ждут. Там ты расскажешь даже о том, кем был в прошлой жизни и кем будешь в будущей.
— Уговор дороже денег, Юрий Иванович. И что, в милиции разучились показания снимать? Так, чтобы про будущую жизнь?
— Ты про какой такой договор мне втюхиваешь? Ты что, поверил, дурачок?
— Разговор закончен. Или выпускайте, или везите к палачам.
— Во как! Про палачей вспомнил. Ты зачем артиста убил?
— Которого?
— А которого убил, за того и отвечай. Ну, Магазинник — твоя прямая специализация. А Иоаннов? С Соней ты работал?
— Соня — это кто?
— Крыса, конечно.
— С Соней не я. — Я работал по другому варианту. Со штанкетом.
— С каким штанкетом?
— Который особист высчитал.
— Так и что? Что штанкет?
— Я декорации точно по линии падения выстроил. Точнее, передвинул немного трон Иоаннова.
— Неужели попал бы?
— Я бы и таракана штанкетом убил. Двадцать лет в этом хозяйстве копаюсь.
— Молодец. А что тебе сделал Иоаннов?
— Это уже вопрос серьезный. На него однозначно ответить не могу. Это за меня сделают другие.
— Если я тебя отпущу?
— Вот именно.
— А если нет?
— Тогда для вас закроется дорога к истине.
— Ты посмотри, какие он слова знает. Какая у него аргументация. Кто начинял крысу?
— Это мне неведомо. Я только впустил ее во дворец.
— Когда впустил?
— В нужное время.
— И откуда впустил?
— Из туннеля. По которому ушел.
— А там кто с ней работал?
— Специалист.
— И много вас там, специалистов?
— Достаточное количество.
— И что, если я тебя отпущу, я смогу с ними поговорить?
— Не только поговорить. Можете рассчитывать на их помощь. В деле постижения ситуации.
— Ситуация — это что? Мое дело?
— Это дело, как бы точнее выразиться, общественное.
— Ага. Это уже интересней. А зачем ты это все делал, Хохряков?
— А вы бы на моем месте сделали то же самое.
Зверев выпил остывший чай, съел сухарик.
— Как тебя выводить?
— Позвоните по телефону. Номер записан у меня на последней странице паспорта. Карандашом и мелко. Подъедет машина. Я выйду.
— А что потом?
— А потом вам сделают коридор.
— Куда коридор?
— Я же сказал — к истине.
— Ты хочешь, Вакулин, обрести истинное знание? Постичь неуловимое и чудесное?
— Отпустишь, что ли, его?
— Уговор дороже денег.
— Ну-ну. Тут я тебе не товарищ.
— Уходишь, что ли?
— Посижу просто. Вдруг ты позвонишь, а тебя тут задушат.
— Ага. Ну сиди.
Зверев набрал номер.
— Я слушаю, — сказала Гражина…
Через тридцать минут Хохряков вышел из квартиры, спустился вниз. Мгновенно подъехавший «Москвич» красного цвета с заляпанными грязью номерами забрал его.
Хозяин
Когда стало известно, что лучшая певица всех времен и народов Емельянова намерена петь в Петербурге, уверенная, что ни один волос не упадет с ее парика, общественность пришла в ужас. Если бы она решила проделать этот смертельный номер одна, существовала вероятность, что народная любовь, оставшаяся в близком прошлом, не заржавела и ни у кого не поднимется рука на Анну Глебовну. Все же те, кто истлевал сейчас в дорогих гробах, были в полной мере попсой — порождением времени. На песнях же Анны Глебовны выросло уже два поколения. Но певица решила вывести под пули, бомбы и отравленные иглы, под электрошок или чего там они придумают в следующий раз, жуткие и бескомпромиссные палачи и судьи, всю семью. Красавца с кошачьей физиономией, дочь свою Сабину, мужа ее с голосом кастрата — Кислякова и его брата, уважаемого саксофониста Васильевича, усатого и благодушного. Емельянова обратилась к стране по телевизору, со страниц газет и модных журналов. Она обратилась к нации, к душам и совести, объявила, что изменить свое решение ее не заставит ничто. Ждали запрета президента. И не дождались. Губернатор города попробовал вмешаться, тогда Емельянова обратилась в суд и встретила там понимание. Никакого чрезвычайного положения не было. Просто стихли голоса в эфире. Будто вырубили музыкальную шарманку с чертиками, приплясывающими на пружинках в такт музыке.