Троицкие сидельцы

Спасаясь от мести горбуна, Ванька с мальчонкой подались к северу, исходили многие поселения, пока не осели в подмонастырском селе Клементьеве. Хозяин, Никон Шилов, приютил двух обносившихся, запыленных бродяг. Все лето они работали в поле. В запустевшем селе охотно приняли их. И опять ожила надежда у Ваньки Голого поправить пошатнувшуюся жизнь, он даже подумывал потихоньку забрать жену из Москвы, построить дом и скоротать оставшийся век в деревенской тиши с Гаранькой.

— Так-то бывает на свете, друг Мишка. Повоевал я на своем веку и теперича порешил: хватит! Не хочу больше ни за какие посулы кровь проливать — ни свою, ни чужую. Меча больше в руки не возьму и ножа тож. По горло сыт! Буду, как твой умнейший родитель, Антип-праведник, забьюсь в свою норушку и ни гугу. Пущай глотки без меня перегрызают.

Голубоглазый хозяин одобрительно, медленно улыбнулся.

— А иноземцы тож тебе нравятся? — Голос Мишки непримиримо, суховато зазвенел.

— Зачем же? — ответил Ванька. — Иноземцы походят, походят да и уберутся восвояси.

Никон Шилов опять согласно кивнул головой.

— Иноземцы тоже люди, — продолжал Ванька, — с ними можно полюбовно сговориться, и они сами уйдут.

— С кем сговориться? С панами да шляхтой? Да они же навроде наших бояр да дворян! Сначала своих крестьян да посадских ограбили в Польше и Литве, а нынче и нас задумали прибрать к рукам, убивают, грабят, насильничают!

— Думаю, байки все это. С какой стати иноземцы, хоть и паны, будут насильничать над русскими? Нет, ты подумай, а башкой-то не мотай, что мы им такого плохого сделали? Да и что с нас возьмешь? Иное дело бояре толстопузые — те боятся за свою большую мошну. Вот они пущай сами и воюют. А нам нечего на рожон переть.

Они не понимали друг друга. Мишка видел, что его слова для этих людей — пустой звук. Искренняя радость встречи с Ванькой, который совсем переменился, подобрел и обмяк, быстро улетучилась. Они раздраженно кидали, обидные, резкие слова.

— Ну засиделся я тут, — сказал Миша, глядя в сторону, — а у меня дело. Хлеб у тебя есть, хозяин?

Никон удивленно посмотрел на него.

— Как же можно крестьянину без хлеба?

— Воеводы велели собрать сегодня же с каждого двора по четыре пуда осадного хлеба.

Крестьянин вздохнул.

— Осады, может, и не будет, чего торопиться.

— А если будет? Лучше заранее хлеб собрать, пока не поздно.

— Ладно, сейчас соберу и лошадь запрягу.

— А я пока другие дворы обойду.

Миша поднялся, сдержанно поблагодарил хозяина, который делал вид, будто ничего не произошло. Взяв под уздцы коня, пошел к воротам. Его остановил голос Ваньки:

— Погодь малость, Миша!

Тот молча остановился, нехотя обернулся.

— Да не смотри ты на меня очами-то, словно проткнуть хочешь насквозь! Брось, не серчай ты на меня, на дурака!

Брови Миши чуть-чуть разошлись.

— А чего мне серчать, живи как знаешь.

— Вместе поедем, веселей будет!

— Ну давай, коли не шутишь.

— И Никон поедет, и Гараньку возьмем!

Весь хлеб, собранный в селе, стрельцы нагрузили на 12 телег, и к вечеру обоз тронулся в путь.

Когда обоз подъезжал к монастырю, раздался частый звон сполошного колокола на Духовской церкви.

Со стены закричали:

— Эй, мужики, давай побойчее, лисовчики скачут!

Лисовчиками называли банды отряда головорезов, которыми командовал пан Лисовский.

Никон Шилов сунул кнут в руку Ивана, сам спрыгнул с телеги.

— Коня сбереги, Ваня, — сказал он и побежал тропинками назад, в село.

— Борода, — закричали со стены, — лисовчики скачут, оглох, что ли?

Небольшой обоз въехал в ворота крепости, и они тут же затворились.

Стрельцы и крестьяне взбежали на верхний ярус стены.

По Переславской дороге приближался большой конный отряд. Не останавливаясь, всадники мчались мимо монастыря, направляясь по Московской дороге в сторону села Клементьева.

— Эх, сколько же их! Тысячи две, не меньше! — говорили стрельцы.

— Небось в Тушино скачут!

— А где же у них обозы-то?

— Они без обозов, как волки, носятся, пограбят, схватят, что могут унести, крови напьются и снова рыскают по земле.

Никон Шилов все же опоздал. Незнакомые люди в голубых кунтушах уже сновали по дворам села, гонялись за кудахтавшими курами и ловко отсекали головы ожиревшим за лето гусям. Над мирным селом поднялся небывалый шум и крик, слышался лай собак. Донесся гулкий выстрел, где-то пес захлебнулся и тонко завизжал, затихая.

Никон вбежал во двор. Там хозяйничали чужие люди, вооруженные саблями и короткими ружьями. Один выводил из стойла двух лошадей, другой на крыльце деловито свертывал вьюком зимние тулупы Никона и его жены, третий взваливал на лошадь мешок с зерном.

На крестьянина никто даже не посмотрел. В избе сидели испуганные его дети, плачущая жена.

Послышался звук трубы, и грабители заспешили. С улицы во двор вбежал еще один лисовчик с горящим факелом в руках и запалил сеновал, стойло.

Никон выскочил во двор.

Соседние избы уже горели.

— Что же ты делаешь? — закричал он, подбегая к поджигателю, который подносил огонь к соломенной крыше его избы, и схватил факел. — Брось, говорю тебе! — еле сдерживаясь, проговорил Никон и толкнул в грудь жолнера.