Троицкие сидельцы

— Ну, воин храбрый, выпей-ка, что я тебе приготовила.

Иосиф принял чашу. Марфу он никогда не видел веселой. Мрачно, чуть ли не злобно, светились ее глаза. Говорила сухо и неприветливо. Да и откуда ей, королеве Ливонской, Марии Владимировне Старицкой, взять веселье? В тринадцать лет брак с ливонским королем Магнусом, а потом надвинулся кошмар царского гнева. Уж и погуляла смерть, справила шабаш в их семье! Она видит наяву, как корчится ее отец, отпив из царского кубка. Не успела выплакать слезы на похоронах отца, отравили мать, а потом братьев одного за другим… И она ожесточилась и возненавидела все и вся на земле. Смертельно боялась и ненавидела Ивана Грозного, презирала и ненавидела Бориса Годунова, заставившего ее постричься в монахини. Но, странно, когда проникла за стены женского монастыря весть, что царевич Димитрий, младенец, якобы напоролся на нож в припадке падучей, она не могла заставить себя радоваться.

И вот здесь, в Троицкой крепости, у Красных ворот на ее глазах, при всем народе, какой-то плюгавенький мужичок обругал дочь Годунова Ксению. И опять ничего не шевельнулось в душе, кроме жалости. Марфа взяла ее к себе в келью.

Они сблизились, хотя одной было двадцать два года, а другой — под шестьдесят. Вместе проводили долгие вечера, выхаживали раненых и больных, которых было с каждым днем все больше, обряжали умерших и провожали их в короткий последний путь. Вместе несли и тяжелое бремя домашних забот, вдесятеро более тяжелое в осаде, чем обычно. Изредка обе заглядывали к казначею Иосифу. Поэтому он и не удивился, увидев у своей постели Марфу. В осаде он давно отвык удивляться. Еще бы — монашенки из женского монастыря, спасаясь от нашествия, осели в мужском монастыре!

Иосиф допил горячий медовый напиток.

Раздались быстрые, легкие шаги. Дверь отворилась, и вошла Ксения, растревоженная, обеспокоенная. Вслед за ней почти бегом ворвался молодой чернец Григорий Брюшин, один из той веселой ватажки, которая жила напротив кельи старца в крепкой избушке, сложенной за несколько дней. Ксения обернулась. Григорий недоуменно посмотрел на нее, их глаза на секунду встретились.

— Не удивляйся, сын мой, — сказал Иосиф. — Это черница Ольга, она с Марфой бывает у меня, когда я нездоров. Но ты ведь не станешь упрекать меня за этот невольный грех?

— Я плохой блюститель святости, — ответил Григорий. — Все знают, что я считаю монастырский устав нелепым, а монашество — вредным и ненужным.

Иосиф нахмурился:

— Опять ты меня огорчаешь.

— Прости, отец. Не будем больше об этом говорить. Как здоровье твое?

— Хорошо. Но мучает меня то, что русский человек предал своих.

— Православный, или католик, или лютеранин — все едино, — вступила в разговор Марфа и презрительно сжала губы. — Подлецы везде есть. Царь Иван каждый день богу молился, а был кровожадным зверем и даже хуже.

Гриша промолчал, хотя на его языке так и вертелись острые слова, но он сдержался, подумав об Иосифе. Чего зря гневить добрейшего старца, который его выхаживал с малых лет и был ему как отец родной.

III

Снег. Белым-бело все вокруг. Трудно осажденным, нелегко и захватчикам. Они понастроили вокруг крепости землянок, где и прятались от мороза, возле пушек оставили стражу, которая для острастки не часто, но все же постреливала, чтобы напомнить о себе. Троицкие сидельцы повылазили из своих убежищ, сначала робко, потом все смелее забегали по крепости дети, звонко кричали, веселились, играли в снежки. В двух избах устроили бани.

День выдался совсем хороший, легкий и бескровный. Впервые за долгое время никого не убило, никто не умер. Невесело лишь в отряде Степана Нехорошко. Его назначили головой отряда после гибели Ивана Внукова, не посмотрели, что не был дворянином, людей не хватало. Но один из их отряда — Петруша Ошушков — оказался изменником. Его видел старец Иосиф Девочкин, да не смог задержать. И вот теперь их всех замотали расспросами. По одному вызывали к князю воеводе Долгорукому, и битый час талдычили одно и то же: как это случилось, да что же ты смотрел, да с кем он еще дружил, а кто его в последний раз видал. Сам Нехорошко до изнеможения дошел, присутствуя на допросах в съезжей избе. И не понравилось ему, как князь настойчиво выпытывал и у него, и у каждого — а не водился ли де Иосиф Девочкин, соборный старец и казначей, с тем вором, не говорил ли с ним о чем, не вызывал ли к себе в келью, не давал ли денег, не хвалил ли тушинцев. Особенно долго расспрашивали Данилу Селевина: мол, не якшался ли изменник с Оской, его братом, который еще раньше перебежал к полякам, а сам Оска не навещал ли казначея.

И такая настойчивость, невидная одному стрельцу, стала явной для Степана, ибо он слушал всех подряд. Ему почудилась даже какая-то цель, в вопросах мелькала заранее обдуманная мысль — и все это обвивалось вокруг казначея Иосифа. И еще подметил он: когда пришел воевода Алексей Иванович, князь прекратил выпытывать у стрельцов о казначее.