Троллейбус без номеров

– Все просто, – ответил Влад, когда она задала этот вопрос. – Не привык я жить во дворцах. Как-то раз, когда мне по долгу службы надо было отправиться в Америку – мои работы выставлялись однажды в Штатах – я оказался в номере отеля и провел там целую неделю. И, ты представляешь, сначала мне казалось, что это предел мечтаний: я мог позволить себе все, что хотел. И тогда же я уставил комнату отеля гитарами, смотрел плазменный телек с утра до ночи. А потом спустя три дня на меня накатило жуткое ощущение одиночества, и я понял, что каналы все равно будут показывать одно и то же дерьмо, а гитары, какие бы дорогие они ни были, все равно не научат меня играть как мне нужно. Тогда я и осознал, что самое страшное для человека – это одиночество. И с той поры решил, что лучше уж буду жить в однушке, пусть чтобы принять там душ, надо пошаманить, пусть застывший жир на плите копится веками – но с кем-то. С кем-то, кто разделит мое одиночество.

– Ты прав, – сказала Саша. – Одиночество – это ужасно. Ты словно заперт…

– Как в камере, да. Внутри тебя создаются и рушатся в одночасье целые миры, и тебе абсолютно не с кем с этим поделиться. Чувство съедает изнутри, и ты ничего не можешь с этим поделать.

И тут Саша поняла, что расстраиваться из-за троллейбуса глупо. Ну и что, что они не добежали. Ну и что, что было грустно. Главное, что они с Владом сейчас вместе, их двое, и они друг у друга есть.

Тем временем Шиншилла припарковалась около подъезда, и Влад открыл дверь и потянулся, разминая затекшие ноги.

– Ну, что, – спросил он. – Завалимся есть пиццу и смотреть мультфильмы?

– Давай на крышу, – вдруг сказала Саша. – Там тепло и не душно.

– Давай.

Влад погладил Шиншиллу по капоту, тщательно убрал из нее весь накопившийся за их поездку мусор, вычистил пепельницу и улыбнулся, смотря ей прямо в фары, а потом помахал рукой. И Саша готова была поклясться, что машина им подмигнула. А потом Влад взял Сашу за руку и взлетел на крышу.

Настроение у нее медленно поднималось, и не хотелось ни о чем думать. Ни о троллейбусе, ни о заброшенных стройках и странных людях, которые хотят забрать ее туда, откуда она родом. Возможно, потом найдет ответ на свой главный вопрос, но сейчас это может и подождать.

В данный момент Саше просто было хорошо. Солнце светило именно так, как хочется: не в лицо, а куда-то в волосы, обволакивая своим теплом и заставляя жмуриться от удовольствия. На крыше пятиэтажки нет забора – хотя на самом деле на им там быть полагается. Трава растет отовсюду, прямо из шифера, а под антенной можно увидеть настоящие грибы. Фиолетовые, желтые и почему-то ядовито-зеленые, как трава на детских рисунках.

Владлен сидел рядом, колдуя над закипающим чайником. У него, как всегда, на ногах синие остроносые ботинки в белую крапинку, такие красивые и забавные, словно из другого времени. Ладонь со сбитыми костяшками лежала на зеленых джинсах и отстукивала простенький ритм. Рубашка расшитая турецкими огурцами смешно топорщилась под мышками.

Влад закрыл глаза и с удовольствием потянулся, подставляя лицо солнцу. Его, кажется, вообще не волновали никакие вселенские проблемы, и он просто жил, так, как считал нужным. Саше казалось, что этому нельзя научиться – нужно просто уметь так делать с самого рождения.

– Когда вот так светит солнце, я чувствую что жив, – он говорил как всегда очень тихо, и, чтобы понять, что он там вообще бормочет, пришлось напрягать слух до предела – Точнее, я ощущаю, что по моим венам бегут красные кровяные тела, легкие качают воздух, во всем теле трепет, а ветер раздувает мои волосы, и в такой момент думается, что все мои двадцать три пары хромосом и клетки тела будто совершили путь до Луны и обратно. И я собрался.

– Но это же не настоящие лучи и не настоящее солнце. Ты ведь можешь побывать в космосе, если захочешь.

Влад щербато улыбнулся и почесал нос. Из пачки с постоянно меняющейся упаковкой и цветом вылетела сигарета и, кокетливо покачиваясь, прыгнула ему в рот. А затем загорелась.

– Я уже был в космосе. Я бродил по поясу Койпера, заглядывал в самое сердце Плутона, в его замороженное, полностью ледяное сердце, танцевал ча-ча-ча на горе Олимп и трогал руками золотую табличку «Вояджера».

– Ненавижу, когда ты бахвалишься.

Когда Саша смотрела на него, на его идиотские усишки, на эти кудри и на зеленые глаза, ей почему-то ужасно захотелось плакать. Она не понимала, почему: давно привыкла, что плакать можно только от боли, и это чувство казалось ей очень странным, ведь Влад никогда не делал ей ничего плохого. Такое состояние накатывало на нее очень и очень редко: память как будто бы пробуждалась, сыпались ассоциации – заброшенный дом около общежития, разрисованный всякими таинственными знаками – рок-музыка из прошлого столетия – походы с бабушкой и дедушкой на речку – волшебные герои, существующие только в ее воображении – так больно, что даже хорошо. А еще вспомнился затхлый, но такой домашний запах бабушкиной квартиры и гудящие провода троллейбуса без номеров.