Что и неудивительно, поскольку ц.у. Геры Афине звучало так: «Да пусть там уже хоть кто-то останется, а то кто будет брать Трою?»
Ахилл послушался и сказал Агамемнону много нехорошего (назвав его то ли пожирателем народа, то ли пьяницей, то ли трусом, то ли собакой, а возможно – трусливой пьяной собакой, пожирающей народ). Потом кинул в него своим жезлом вождя и заявил, что, мол, воюйте без меня, а я посижу посмотрю, а сами же придете, а я все равно не пойду, вот!
Совершив этот взрослый и мужественный поступок, Ахилл вернулся к себе и начал скорбеть.
15. Главное - знать, на что давить!
Несмотря на то, что Агамемнон был, в некоторых отношениях, трусливой пьяной собакой, слово он держать умел. Поэтому Хрисеиду вернули отцу (возвращавший Хрисеиду Одиссей еще успел отпировать за счёт отца), а мор прекратился. А к Ахиллу пришли за компенсацией.
— Друг Патрокл, выдай им там со склада Брисеиду, — сказал сидящий у шатра Ахилл, напомнил глашатаям, что скоро, скоро грянет буря, потом пошел на берег моря и разразился воплями в духе «Обидели сиротинушку, отняли копеечку!»
И выплыла к нему государыня рыб… мама. И в ответ на вопрос «Чего тебе надобно, сыне?» огребла столько стонов и рыданий, что теням на асфоделевых полях не снилось. Передадим кратко: «А-а-а, жизнь моя коротка и несчастна, а-а-а, Агамемнон меня обесчестил (тут мама удивленно булькнула), отняв законный трофей (облегченное бульканье). А-а-а, у меня забрали Брисеиду, и остался у меня только Патрокл (мама делает вид, что не слышала), которого я люблю высокой духовной любовью! А-а-а, меня обидели, а-а-а, оскорбили, а-а-а, мама, скажи уже Зевсу, пусть он убьет нафиг всех моих бывших товарищей, чтобы они увидели, что Агамемнон был неправ!»
Почему-то логика в духе «обидели сына — атата всем грекам» показалась Фетиде закономерной. Титанида возопила в том духе, что да я… да за сыночка… в общем, сынок, сиди, веди себя хорошо, не пируй, люби Патрокла высокодуховно, а я вот прямо отсюда к Зевсу на высокой скорости!
Зевса, правда, пришлось подождать, поскольку он двенадцать дней пировал у эфиопов. Все эти дни Ахилл сидел в шатре и жаждал воинской славы. Но в боях участия не принимал.
На двенадцатый день Фетида припала к ногам Зевса, стала трогать его за коленки и за бороду (возможно, ища точки воздействия). Попутно излагая ту мысль, что вот, не мог бы ты, о величайший, сделать так, чтобы эллины помирали, пока не позовут на помощь моего сына.
Сначала Зевс вообразил последствия в виде Геры, но потом двенадцатидневный пир и поглаживания бороды («О да-а, гладь ее всю, гладь скорее!») взяли свое, и Громовержец таки обещал. С одним условием: Фетида удалится с Олимпа по системе «стелс», быстро и незаметно.
— А чтобы ты поверила — вот тебе знамение! — сказал Громовержец напоследок, вздыбил на голове волосы (на секундочку, там была не стрижка «под бокс», а вполне себе длинная грива), свёл брови и сделал так, что Олимп содрогнулся. — Ну вот, веришь?
Фетида заверила, что после такого зрелища (хмурый Громовержец с панковским хаером) она готова уже в принципе уверовать во что угодно и, слегка оглушенная, но незаметная, удалилась-таки с Олимпа.
Само собой, что на следующем же пиру Гера начала вербальную атаку на мужа по теме: «А чего это у тебя такой вид, будто ты что-то задумал? А с кем это ты там советовался? А чего это ты мысли от меня прячешь? И вообще, что у тебя с волосами?»
Зевс держался молодцом, отвечал, что волосы — это новый способ экранировать мысли, так что не напрягай телепатию, жена, все равно ничего не узнаешь. На реплику в сторону («большой секрет — ты обещал Фемиде погубить эллинов!») среагировал чутко и вовремя: «А ты вообще молчи и знай своё место!»