Трон Исиды

Но все это меркло по сравнению с другой, более грандиозной сплетней, тревожившей умы: Октавиан наконец-таки разобрался с Западом и готов заняться Востоком — и человеком, который правил им. Между триумвирами велась словесная война, происходил обмен двусмысленными любезностями, но неприязнь друг к другу никогда не принимала зримой формы явной ненависти. А теперь они уподобились соперникам в сатировских драмах[71], обменивавшимся ударами в ядовитых куплетах. Антоний — пьяница, Октавиан — азартный игрок и мот; Антоний — покупатель женщин, порочных и замужних; Октавиан — любовник многих дамочек на всех семи холмах Рима[72]; Антоний — настоящий бог, Дионис-Бромий и Лиэй[73]; Октавиан — плюгавый гриб-паразит на могучем древе своего великого дяди, чьим именем он творит бесчисленные преступления против Roma Dea. Антонию сопутствует удача, которая и привела его на ложе Клеопатры, сущего чудовища. Но удача Октавиана — само божество, рядом с ним сам демон удачи[74], и Антоний должен бояться его. На это Антоний насмешливо ответил, что он не нуждается в услугах низшего божества, когда на его стороне сама Исида на земле, готовая защитить и благословить его своим присутствием — под боком.

Так ссорятся дети. Однако когда эти дети — владыки мира, миру стоит встревожиться.

Но не только перепалки пугали Диону. Были и более дикие вещи: тень пророчества и антипророчества. По мнению одних, Антоний и Октавиан — были спасителями Рима, земель вокруг Внутреннего моря и всего мира, по мнению других — погубителями. Много лет назад сумасшедший претор[75] пел о женщине, которая приплывет с Востока, чтобы попрать Рим своей пятой; а теперь и сумасшедшие, и вполне нормальные люди распевали эту песню на улицах Рима, за что грозила смерть. Как и за чтение книги, где записано такое пророчество. На роль женщины, упомянутой в пророчестве, сторонники Октавиана избрали Клеопатру. Они называли ее Женщиной с Востока; Вдовой, убившей своего брата-царя; Покорительницей, Поводырем царей — последнее было насмешкой над титулом, который она приняла на себя во время триумфа Антония, — либо Хозяйкой царей, в зависимости от того, кто говорил. А Антоний был Львом. Супругом, Повелителем рабов; снова всплыл Геркулес — он будет править или разрушать, завоевывать или сам превратится в раба, станет богом или игрушкой в руках богов при разделе мира.

В своих письмах Клеопатра издевалась над трясинами маразма, засасывающими сторонников Октавиана, или высотами абсурда, до которых они заставляли воспарять приверженцев самого Антония. И Диона не чувствовала никакого ужаса в ее веселых беспечных словах. «Единственное, что действительно имеет значение, что реально, — писала Клеопатра, — это власть. А власть в наших руках. Мы правим Востоком. Позволим римскому выскочке помечтать, что он правит Западом. Когда мой господин будет готов к войне, мечта эта благополучно умрет, и Рим узнает правду о том, каков Антоний».

По мнению Дионы, Антоний солдат и любитель удовольствий, он настолько близок к божеству — Дионису ли, Геркулесу ли, неважно, к какому, — что представляет собой достойную пару царице Египта. Но с Октавианом? Богиня не говорила об этом. Она хранила свои секреты, когда ей было удобно. А может быть, удача Октавиана ослепила даже мать Исиду.

Добрая ли эта удача, или худая, Диона ответить не смогла. Она в храме Исиды провела целых три ночи[76] — из-за боли в суставах, — но ей снились обычные глупости снов: Тимолеон женился и стал отцом ребенка, еще большего проказника, чем он сам; Мариамна превращала мужчин в овец и пасла их на холмах Аттики; Луций Севилий принес одну из них в жертву и прочел на ее печени поэму: нечто грандиозное о ребенке, музах и Золотом веке.

Возможно, это она виновата во всем, живя в счастье, покое и далеко от Греции, а значит, и от Клеопатры. Чем чаще она ходила в храм, тем сильней становились боли. Диона скрывала это от детей, которые, казалось, ничего не замечали. С Луцием Севилием дело обстояло намного сложней, но его можно было отвлечь поцелуями или новостями, касавшимися Мариамны: первым зубом, первыми шагами, первыми и совершенно не по возрасту ранними словами.

Кошка-богиня из Тарса, уже не первой молодости, но по-прежнему шустрая и способная рожать целые выводки котят, привела свой последний приплод в колыбельку Мариамны — трех лоснящихся гибких зверьков, подобных храмовым кошкам Египта, и еще одного малыша, странным образом как две капли воды напоминавшего ее саму. Этот котенок, еще до того, как у него раскрылись глазки, то и дело бодро подползал к подолу платья Дионы и при помощи крохотных коготков взбирался ей на плечо. Именно по этому случаю Мариамна, глядя, как мать пытается спастись от хотя и маленьких, но остреньких колючек на лапках котенка, мрачно и торжественно провозгласила:

— Кошка.

— Кошка, — согласилась Диона с вполне понятной гордостью.