Трон Исиды

— Конечно, я преувеличиваю. Я никогда не смогу проявить благосклонность к этой холодной рыбе. Но, как бы ни любила я моего римского льва, я знаю и всегда знала, что кое-чего ему не хватает: величия, блеска ума, способности править в мире и покое так же, как и на войне.

— Зато это есть в тебе. Вот почему боги и свели вас вместе. Антонию подвластно искусство войны, тебе дано искусство править и дар мира. Вместе вы — гармония целого.

— Да… — молвила Клеопатра с оттенком сомнения. — Я хотела бы… о, боги, я хотела бы, чтобы эту тварь удавили еще в колыбели.

— И все мы — тоже. И многие римляне хотели бы того же. Октавиан не относится к людям, пользующимся любовью своих сторонников.

— Но, тем не менее, он является их вожаком. У него нет ни малейшего таланта воевать. Но он умеет изворачиваться и интриговать, как любой восточный царек. И не колеблется. Его не мучают угрызения совести — ни малейшие. Он неуязвим.

Диона вовремя прикусила язык, но Клеопатра докончила за нее.

— Ты считаешь, я ему под стать? Но, Диона, я — всего лишь человек. И во мне есть кое-что уязвимое — сердцу ведь не прикажешь. Я люблю Марка Антония, не собираюсь делить его ни с кем и не отрекусь от него.

— Но у Октавиана тоже есть своя слабость, — сказала в замешательстве Диона. — Он — азартный игрок.

— Но, играя на царства, он делает ставки только там, где может выиграть.

Диона никогда не могла победить Клеопатру в войне умов. Она развела руками и вздохнула.

— Ну хорошо. Пусть Октавиан недосягаем, как вершины Альп. Но он один, а вас двое. И у него нет Египта.

— Пока нет, — сказала Клеопатра. — И не будет — пока я жива.

Диона грезила. Она знала это — как знает каждый, кому такой сон ниспослан богами, а не является плодом работы ума простого смертного. Ее греческая половина сказала, что он пришел из врат рога божества, раздающего блага изобилия, из врат истины. Но все же она была египтянкой и обладала крылатым духом «ба»[52]. Его оболочка была одиноким соколом, птицей Гора, но с головой человека, с человеческим умом и волей.

Диона летела на сильных крыльях сквозь облака миров своей грезы. Кое-где дымка поредела, и она увидела дворец, спящую царицу и детей в их покоях; маленькому Птолемею было уже три месяца, близнецы спали в своих кроватках вместе с кошками — золото и серебро; увидела она и Цезариона — в личных покоях и с собственной стражей у дверей, как и подобало царю одиннадцати лет от роду, коим он и был. Диона благословила их всей своей магической силой. Близнецы заворочались во сне, словно почувствовали ее присутствие. Птолемей открыл карие спокойные глаза и улыбнулся.

Отблеск его улыбки остался с нею, когда облака снова скрыли земной мир от ее взора. Ветер подхватил Диону и понес все быстрей и быстрей — быстрей, чем могли нести ее крылья.

Облака опять засияли разрывами. Она неслась над пиками отвесных гор — острыми и сверкающими, как зубы Титанов. В Египет уже пришел сезон сева — сезон свежей, волнующей под ветром зелени после благодатного разлива обильного Нила, но здесь царила зима. Пики белели снегами. Холод пробрал ее до костей, хотя она была просто духом.

Горы оборвались так внезапно, что у нее захватило дух: земля камнем упала вниз — бескрайняя равнина, коричнево-бесплодная зимней порой, расстелилась перед взором, реки струились вдоль, прорезая ее.

Ветер, который нес Диону в поднебесной лазури, легко, словно птичье перо, теперь мчал ее вниз, и она в ужасе закрыла глаза — вот сейчас она разобьется о землю! Но ее полет вдруг замедлился и ветер ослаб, словно по мановению дыхания богов. Дрожа, Диона открыла глаза. Она парила низко над землей — но все же намного выше человеческого роста. Скупая равнина громоздилась перед нею камнями и стволами упавших деревьев. То ли ей чудилось, то ли впрямь камни пахли кровью и гарью пожарищ, а деревья кровоточили и со стоном умирали?

Она больше не — была безвольной пушинкой — и получили в дар от ветра малую толику свободы; этого было довольно, чтобы замереть и начать снижаться долгими, большими кругами. Внизу были люди, перевернутые и покореженные повозки, и на каждой — черный смертоносный знак, следы беспощадного жадного пламени. Но все же она смогла различить, что повозки везли на себе — негодные остатки скарба армии, вышедшей в долгий поход. Уродливые и острые обломки, похожие на скелеты невиданных животных, могли быть только остатками осадных машин; кроваво-красные островки — плащами римских легионеров, сильных, еще недавно цветущих мужчин, павших на поле брани.

Нет, такой сон не мог быть явью. Это ночной кошмар, образ мировой катастрофы, разрушения и смерти. Это сама смерть — видение конца.