Тропа обреченных

— Крутько, он в комендатуре подвизался. Я знал перед войной одного Крутько из наших, переправлял и встречал меня через польскую границу. Спросил этого, не родственник ли. Разговорились. Он, видать, американцу шепнул. Тот обрабатывать меня начал. Ему я напрямую: вернусь на родину, в лес уйду, не сыщет он меня нигде. Вгорячах ему бахнул о разведшколе абвера… что ОУН направляла, что, мол, меня им лучше побыстрее отпустить, я не подарок для Советской власти. О немецкой спецшколе расспрашивал, кто учил. Тут я и назвал Дербаша. Американец даже просиял весь, говорит, с такой вашей связью не пропадешь, выходите на нее. И псевдо назвал по секрету — Комар. Обещал дать знать обо мне сюда, в «верха». Что же мне, упускать такую возможность? Для вас я не безродный.

— Конечно. Только, между прочим, Комар никакого американца не знает, должен разочаровать вас.

— Может и не знать, зато о нем известно, — сразу нашелся Сухарь.

— Вы много знаете, друже, — покачал головой Буча.

— Отчего же не знать, американцы — нахальный народ, они в конспирацию играть не любят.

— Это хорошо или плохо?

— Плохо, наверное, и так и этак, обходятся же люди без всякой конспирации и не говорят, что погано живут.

— Это разоружающей агитацией пахнет, друже Цыган. Я вас правильно понял?

— Однако все великие свершения сотворены во мраке тайны, поэтому грех нам чуждаться ее, она защитница наша, — рассудительно досказал Сухарь.

— Это другое дело, — понравилось Буче. — Это другой коленкор, понимаешь, у тебя мозги работают с приятным вывертом, записать охота, не забыть бы. Вы курите?

— Нет.

— А я бросил. Владимир Антонович не переносит табачного дыма, чует даже от одежды.

«Антонинович!» — вспомнил вдруг отчество Дербаша Сухарь, а то убей, не пришло бы на ум. Осталось у него в памяти смахивающее на женское отчество, и все. Умышленно подхватил:

— Он же сам курил, Володар Антонинович, еще как дымил.

— Такие и не переносят, кто бросил. И чем дальше, тем хуже… А кого вы назвали «Володар Антонинович»? Я сказал «Владимир»…

— Того же назвал, кого и вы, — теперь уже внимательно следил за собеседником Сухарь. Добавил: — Я его Владимиром не знал.

— Вот как, — постучал пальцами по столу Буча, и на лице его мелькнуло что-то вроде улыбки. — Он уже и сам, между прочим, забыл это псевдоимя.

— Не мог он забыть, оно настоящее. Уж если я помню, как он, посмеиваясь, рассказывал там, под Грубешовом, в Польше, тонкости от первого псевдонима Дардер, так сам он вряд ли забыл бы. Разыгрываете меня, друже Буча.

— Вовсе нет, друже Цыган. Мне интересно, давайте я расскажу друже Комару подробности его первого псевдо. Ему приятно будет, поверьте.

«В самом деле, он вроде клюнул, расположился, это очень даже здорово может выйти — с именем и псевдонимом. Никогда не вспоминал, и вот, пожалуйста, сгодилось», — мелькнуло в сознании Сухаря, и он охотно стал рассказывать:

— Все очень просто, друже. Он взял окончание имени Володар и начало фамилии Дербаш, получилось: Дардер. И уж если друже Комару будете напоминать, то под завязку пошуткуйте, какой потайной смысл имеет его псевдо: «дал деру». Но это так, шутки ради, мне приятно было вспомнить.

— Мне тоже, — вдруг подал руку Буча. — Приятное воспоминание.

Антон Тимофеевич от души заулыбался, пожимая руку и считая, что начало проверки он вполне выдержал.

А выдержал он совершенно случайно большее.

— Отдыхай, друже Цыган, весь день можешь спать, — предложил Буча и пояснил: — В ночь уйдем. Дорога у нас трудная.

Хозяйка пригласила Василия Васильевича завтракать в беседку. Обычно она ставила ему по уговору большую кружку парного молока, хлеба — ел постоялец мало, этого ему хватало до обеда. Обедал и ужинал он в городе, иногда приходил в дневной перерыв отдохнуть немного в тишине. А так все время на работе, не прекращал ее до полуночи…

Сейчас он увидел на столе в беседке сковородку с поджаренным и залитым яйцом мясом, тарелку с солеными помидорами и огурцами. Но самое большое недоумение у него вызвал графинчик, бесспорно с водкой, и стакан. Разглядывая непонятное угощение, Киричук не заметил появления Степаниды Ивановны.

— Кушайте, Василий Васильевич, сынка моего помяните, год как схоронила.

— Сочувствую, Степанида Ивановна, — взял он в руки графинчик, мгновение помедлил — нельзя обидеть! — налил для приличия немного, тихо произнес обычное: — Пусть земля будет пухом!

Как нарочно, времени для завтрака у него нынче осталось меньше обычного, а тут на ходу нельзя — женщину оскорбишь.

— Знал я о вашем горе, Степанида Ивановна, не спрашивал, коснуться боялся. Вы уж извините за эту сухость.

— Какое извинение, спасибо, наоборот… Все думала, сыновей своих привезете, — тяжело вздохнула она, — я бы за ними как за своим… Что же не едут они?

— Учебный год надо закончить. А тут квартира моя освободилась, глянуть некогда… ремонт делают.

— Так вы скоро съедете? Тогда хотя бы навещайте, привыкла я к вам.

— Откуда привычка, мы почти не видимся.

Хозяйка замотала головой: