Тропа Самагира

— О-бой, Антох, ты сталь шибко молода! Борода долой… Я совсем не узналь.

— Как нашел-то меня?

— Сперва красна борода видель, потом твоя дом, потом твоя баба. Потом скорей сюда бежаль.

— Ха-ха-ха! Бежал, говоришь?

— Как сохата, ей-бо!

— Спухался ее?

— Не-е, тебя шибко нада, дело есть.

— Заходи, паря, расскажи о своем деле.

Оська вошел в кабинет Антона и уставился на простенок над столом. Там из красной рамки смотрел на Оську тот же, что в доме Антона, большелобый человек. Оську поразили живые проницательные глаза.

— Э-эта… кто така?

— Ленин.

Антон с грустью посмотрел на портрет и тяжело вздохнул.

Оська встревожился.

— А он, паря, чо: на Миколкином стуле сидит, нет ли?

— Умер он… Скончался.

Оська растерянно попятился, опустился на пол, закрыл шапкой лицо.

— Пропаль Оська… Малютка-Марикан не будет… Соболь не будет.

Антон поднял друга и усадил на стул, сел рядом.

Долго молчали они. Два таежника, два друга думали невеселые свои думы. Оська почуял, что Антон пристально глядит на него. Поднял голову, встретился с твердым, ясным Антоновым взглядом.

— Трудно, Осип, всем трудно, — тихо проговорил Антон. — Но ты не сумлевайся. Не те ноне времена, чтобы нам пропасть.

* * *

Хлебосольна тетка Домна. Для нее большой грех отпустить человека без чашки чая. Медный самовар Домны всегда готов зашуметь, забулькать, оказаться на столе.

Давно уж нет беглых бродяг, а она все равно на ночь ставит на столб крынку молока, кладет большой ломоть хлеба. Спокон веку так заведено в здешнем таежном крае. «Пусть едят на здоровье, спаси их царица небесная», — крестит лоб Домна.

Утром Домна снимает со столба пустую посуду, крестится, громко басит, словно поп: «Спаси Христос… Вроде и варнаков беглых давно не слыхать, а крынка порожняя… Кого-то бог напитал, никто не видал. А кто увидит, тот не обидит. Иди с богом. Аминь!»

Заслышав басовитые причитания тетки Домны, ухмыляется соседский парень Лешка Чирков. Это они с Дунькой Зориной опорожнили крынку, сжевали душистый ржаной ломоть.

Антон привел Оську домой. Домна засуетилась. Скоро стол ломился от всякой всячины. Антон сказал ей, что это и есть тот самый Осип Самагир, который выходил его от смерти. Ну, Домна просто не знала, куда усадить и чем потчевать дорогого гостя.

— Ешь, Осип, ешь, дружок! — угощала Домна Оську вкусными пельменями.

Антон подливал «огненной воды», подмигивал: дескать, не забывай пропустить, ладная штука!

От водки, от непривычного внимания к нему Оська быстро захмелел.

— Антоха-друг, спасиба за берданку… Шкбко больша спасиба… Без ружья, сам знаешь, не промыслишь зверя.

— Э, паря, ты мне больше сделал добра… Даже не бай, братуха, — отмахивался Антон, подливая Оське в стакан.

Полная рука Домны легла на плечо и придавила будто медвежьим стегном.

— Ты, Ося, сдурел! Како ишшо спасибо, ружье — оно кусок железа с палкой, и все, — пробасила хозяйка.

— Ты, Осип, лучше про соседку свою расскажи, как звать-то ее? — перебил жену Антон.

Самагир закрутил головой.

— Ой-ей-ей! Така девка, больше нигде нет! Красива, ой-ей-ей!

— А любит она тебя, Ося? — полюбопытствовала Домна.

— Жалет!.. Шибка жалет меня Чимита.

— Раз жалеет, значит любит. Женись, Осип, докель холостячить-то, — присоветовал Антон.

— Завтра добычу продам, Чимите платок куплю… Дарить нада.

Домна, скрипя половицами, ушла в угол, стала рыться в сундуке.

Антон подмигнул товарищу.

Оська оглянулся назад и не узнал хозяйку. Перед ним стояла помолодевшая Домна. На ее плечах красовался цветастый кашемировый платок. Такой платок Оська видел только на купчихе Синичихе. От ярких цветов у него рябило в глазах, двоилось, цветы были словно живые, пересыпались по платку из одного края в другой.

— Ося, передай от меня своей Чимите… Куда теперя мне наряжаться-то, пусть помнит тетку Домну.

Оське нестерпимо захотелось взять платок: ведь как сказала! Своей, говорит, Чимите… Какая стала бы Чимита в этом платке! Но взять постеснялся.

— Ладно, пусть пока лежит в сундуке, а поедешь домой — положу в твой мешок и спрашивать тебя не стану, — твердо оказала Домна.

— Так што, братуха, гляди, Чимита тебя во как расцелует! — Антон обнял свою дородную жену и поцеловал в щеку. — Ох, мать, золотое у тебя сердце.

— Буде, буде, бессовестный…

— Давайте выпьемте за Чимиту! — весело предложил Антон.

— А чо? — поднялась Домна. — За Чимиту и я, однако, выпью!

— О-бой! За Чимиту пить можна… Девка брава… Э, давай!.. — обрадовался Оська. Перед ним как наяву появилась Чимита, улыбнулась, протянула новенькие красивые рукавицы: «Возьми, твои-то совсем прохудились, пальцы растеряешь по тайге». Жалеет меня… Чего Антон сказал? «Раз жалеет, значит любит…» Эва, куда махнул: «любит…»

Оськино сердце опять захотело выскочить из груди, улететь в Баян-Улу, к Чимите, но он плотно прижал его рукой, поднялся за столом и вдруг негромко запел древнюю песню эвенков.

Гортанная, протяжная песня… Что она напомнила? То будто завывание ветра, а то нежданный могучий порыв бури, отдаленные раскаты грома, то лилась, как тихая печаль, слезная, робкая мольба.

Когда Оська кончил петь, Домна по-бабьи смахнула фартуком слезу.