Тропик Козерога

Чудо и таинство жизни… каковые удушаются в нас по мере того, как мы становимся сознательными членами общества! Пока нас не выпихнули на работу, мир был очень маленький, и мы жили на самой его окраине, так сказать, на пороге неведомого. Такой маленький греческий мирок, который, однако, обладал достаточной глубиной, чтобы обеспечить все богатство разнообразия, всю гамму переживаний, весь спектр умопостроений. Да, собственно, не такой уж и маленький, поскольку держал в резерве самые безграничные возможности. Я ничего не выиграл, пытаясь расширить свой мир, – наоборот, я только потерял. Я хочу снова превратиться в ребенка, вернуться назад в детство, пройти сквозь детство в противоположном направлении. Я хочу проследовать вспять, вопреки естественной линии развития, проскользнуть в домладенческую сферу бытия, где, должно быть, царит полное безумие и хаос, но не безумие и хаос окружающего мира. Я уже был взрослым, был отцом, был сознательным членом общества. Я добывал свой хлеб насущный. Я приспособился к тому миру, который никогда не был моим. Я хочу вырваться из этого расширенного мира и вновь оказаться на пороге мира неведомого, который затмил бы этот блеклый, односторонний мир. Я хочу совершить скачок от ответственности отцовства к безответственности мужика-анархиста, которого не возьмешь ни угрозой, ни уговором, ни лестью, ни подкупом, ни клеветой. Я хочу взять себе в проводники ночного всадника Оберона, способного одним взмахом своих черных крыл предать забвению все прекрасное и ужасное, что было в прошлом; я хочу так быстро и неколебимо перенестись в царство вечного рассвета, чтобы не осталось места ни раскаянию, ни сожалению, ни угрызениям совести. Я хочу опередить изобретательного человека, который есть бич земли, чтобы вновь очутиться перед зияющей бездной, преодолеть которую мне не помогут даже самые мощные крылья. Даже если я должен превратиться в естественный дикий парк, обитателями которого будут одни лишь праздные мечтатели, мне все равно нельзя останавливаться и отдыхать здесь, в упорядоченной бессмысленности ответственной взрослой жизни. Я должен сделать это в память о жизни, которая не идет ни в какое сравнение с той, что мне посулили, – в память о жизни ребенка, которого душили и притесняли с общего согласия тех, кто капитулировал. Я отступаюсь от всего, что было создано отцами-матерями. Я возвращаюсь в мир гораздо меньший, чем старый эллинский мир, в мир, к которому я всегда могу прикоснуться, вытянув руки, в мир, наполненный тем, что я вижу, признаю, понимаю в каждый данный момент времени. Любой другой мир для меня лишен смысла, он чужд мне и враждебен. Вновь пересекая первый сияющий мир, который я знал ребенком, я вовсе не хочу остаться там навсегда: я хочу прорваться еще дальше назад, в мир, сияющий еще ярче, в мир, из которого я, должно быть, сбежал. Каков из себя этот мир, я не знаю, я даже не уверен, что найду его, но это мой мир, и ничто другое не представляет для меня интереса.