Тропик Козерога

В один прекрасный день мать отвела меня в сторонку и со слезами на глазах попросила сбегать к домашнему доктору и выяснить правду о состоянии здоровья отца. Доктор Рауш с давних пор был нашим семейным врачом. Он был типичный «голландец» старой школы – порядком измотанный и скукоженный многими годами практики и все же неспособный окончательно отказаться от своих пациентов. На свой туповатый тевтонский лад он старался отваживать не слишком серьезных больных: старался во что бы то ни стало убедить их, что они здоровы. Когда входишь к нему в кабинет, он даже взглянуть на тебя не удосужится: знай себе пишет – или что он там еще делает, – засыпая тебя градом беспорядочных вопросов в вызывающе унизительной манере. Он держался так нагло, выказывал столько подозрительности, что, как ни смешно, пожалуй, это прозвучит, он будто ждал, что пациент принесет ему не только свои хвори, но и доказательства этих хворей. Он оставлял тебя с таким чувством, что ты нездоров не только физически, но и умственно. «Вам только так кажется!» – это его излюбленная фраза, которую он бросал с видом знатока и мерзкой слащавой улыбкой. Зная его, как знал я, ненавидя его всем сердцем, я заявился к нему во всеоружии, то есть с лабораторным анализом папашиного стула. В кармане пальто имелся у меня и анализ его мочи, который я предусмотрительно захватил на тот случай, если потребуются лишние доказательства.

Когда я был мальчишкой, доктор Рауш души во мне не чаял, но с того дня, как я принес ему порцию триппера, он утратил веру в меня и всегда корчил кислую мину, когда я просовывал голову в дверь. Что отец, что сын! – был его девиз, и поэтому я ничуть не удивился, когда, вместо того чтобы выдать мне необходимую информацию, он принялся учить уму-разуму меня, а заодно и моего папашу, всячески порицая наш образ жизни. «Против природы не попрешь», – изрек он с торжествующим выражением на перекошенном от отвращения лице; он даже не взглянул на меня, говоря эти слова, и продолжал делать какие-то ненужные пометки в своей огромной конторской книге. Я спокойно подошел к его столу, с минуту постоял, не обмолвившись ни словом, и только после того, как он поднял на меня взгляд, полный всегдашней его обиды и раздражения, я сказал: «Я пришел сюда не для того, чтобы выслушивать нравоучения… я хочу знать, что с моим отцом». При этих словах он аж подпрыгнул и, обратив на меня самый суровый взгляд, ответил, как настоящий тупой, озверелый «голландец», каковым он, впрочем, и являлся: «У твоего отца нет шансов на выздоровление: он не протянет и полугода». – «Благодарю, это все, что я хотел узнать», – сказал я и направился к двери. Тут он, как бы поняв, что допустил оплошность, неуклюже шагнул ко мне и, обняв меня за плечи, попытался смягчить приговор, промямлив что-то невразумительное, вроде того, что вовсе не обязательно, что отец умрет, etc… но я резко оборвал его, распахнув дверь, и заорал что есть мочи, чтобы слышали все пациенты в приемной: «По-моему, ты гнусный старый пердун, чтоб ты лопнул, – спокойной ночи!»

Придя домой, я несколько смягчил заключение врача, сказав, что положение отца крайне серьезное, но если он будет за собой следить, то непременно выкарабкается. Судя по всему, отца это в значительной степени приободрило. По собственному почину он сел на молочно-сухарную диету, которая, хороша она или нехороша, в любом случае не причинила бы ему никакого вреда. Около года он оставался на положении полуинвалида, мало-помалу обретая внутреннее равновесие и поставив, по всей видимости, запрет на все, что могло бы хоть как-то поколебать его душевный покой, – пусть даже весь мир покатился бы в тартарары. Немного поокрепнув, он повадился совершать ежедневные прогулки на соседнее кладбище. Там он посиживал на скамеечке, греясь на солнышке и наблюдая за стариками, бесцельно слоняющимися среди могил. Близость могил, вместо того чтобы нагонять тоску, казалось, придавала ему бодрости. И если уж на то пошло, он вроде бы даже примирился с мыслью о неизбежности смерти – факт, признать который доселе он не хотел ни за какие коврижки. Часто с кладбища он приносил домой букетик цветов; лицо его светилось безмятежной радостью, и, устроившись в креслах, он с удовольствием пересказывал во всех деталях утренний разговор с тем или иным страдающим ипохондрией завсегдатаем кладбища. Спустя какое-то время стало очевидно, что он искренне наслаждается своим затворничеством, причем не просто наслаждается, но даже извлекает из этого нового для себя опыта огромную пользу, однако у моей матери не хватало ума это понять. Она все объясняла тем, что отец якобы совсем обленился. Иногда она даже заходила еще дальше, постукивая себя по лбу указательным пальцем, когда речь заходила об отце, но не заявляя об этом открыто из-за моей сестры, страдавшей, как известно, легким слабоумием.