Тропик Козерога

И вот однажды по милости одной престарелой вдовы, которая имела обыкновение каждый день наведываться на могилку своего сына и была, как сказала бы моя мать, «набожная», отец свел знакомство со священником, служившим в одной из соседних церквей. Это было решающим событием в жизни моего старика. Он вдруг неожиданно расцвел, и маленькая губка его души, уже совсем было иссохшая из-за недостатка питания, вдруг раздалась до таких размеров, что старик стал просто неузнаваем. Человек, благодаря которому в отце произошла эта необычайная перемена, не представлял собой ничего особенного: он был простой священник конгрегации, приписанный к скромному маленькому приходу, прилегавшему к нашему кварталу. Его главное достоинство состояло в том, что он не лез ни к кому со своими религиозными убеждениями. Папаша моментально ударился в какое-то идолопоклонство: он только и делал, что говорил об этом священнике, коего почитал своим другом. Поскольку он ни разу в жизни не заглядывал ни в Библию, ни в какую другую книгу подобного толка, то мы, мягко говоря, были несколько потрясены, услыхав, как перед едой он прочитал коротенькую молитву. Он совершил эту церемонию весьма странным образом: так обычно принимают, к примеру, аперитив. Если он рекомендовал мне прочесть какую-то главу из Библии, то непременно с самым серьезным видом добавлял: «Тебе это пойдет на пользу». Так он открыл для себя новое лекарство – что-то вроде знахарского снадобья, гарантировавшего исцеление от всех болезней, которое можно принимать, даже если у тебя вообще нет никаких болезней, потому что в любом случае оно не может причинить вреда. Он посещал все службы, все церемонии, проводившиеся в церкви, а иной раз, отправляясь, к примеру, на прогулку, заглядывал и к священнику домой, чтобы перекинуться с ним парой слов. Если священник говорил, что президент – добрая душа и надо-де избрать его на новый срок, папаша слово в слово повторял всем и каждому слова священника и всех агитировал отдать за того свой голос. Что бы ни говорил священник, мой старикан считал это правильным и справедливым, и никто не мог ему прекословить. Это знакомство, бесспорно, послужило восполнению пробелов в папашином образовании. Если священник по ходу службы упоминал о пирамидах, старик немедленно начинал выяснять все о пирамидах. Сам он говорил о пирамидах с таким видом, будто каждый лично ему должен быть обязан знакомством с предметом. Священник утверждал, что пирамиды были одним из величайших триумфов человека, ergo,[38] не знать о них – значит быть позорным невеждой, чуть ли не грешником. К счастью, священник не особенно распространялся на предмет греха – он был вполне современным проповедником, который добивался от своей паствы желаемого, пробуждая в ней скорее любознательность, нежели взывая к совести. Его проповеди более походили на расширенный курс вечерней школы и были поэтому для таких, как мой старикан, в высшей степени занимательными и тонизирующими. Время от времени для мужского контингента конгрегации устраивались небольшие сабантуйчики, чтобы продемонстрировать, что добропорядочный пастор точно такой же человек, как и они сами, и при случае тоже может доставить себе удовольствие со вкусом поесть и даже пропустить стаканчик пива. Более того, слышали как-то, что он еще и поет – не религиозные гимны, а веселенькие популярные эстрадные песенки. Сопоставив факты, кто-то из такого легкого поведения вполне мог сделать вывод, что он не прочь когда и за юбкой приволокнуться – разумеется, не выходя за рамки умеренности. Это слово – «умеренность» – было как бальзам на истерзанную душу моего старикана. Это сродни открытию нового знака зодиака. И невзирая на то, что он был еще слишком слаб, чтобы вернуться к умеренному образу жизни, слово это тем не менее ласкало его душу. И вот, когда однажды вечером к нам в дом зашел дядя Нед, который то и дело переходил на аш два о и каждый раз брался за старое, папаша прочел ему маленькую лекцию о добродетели умеренности. В то время дядя Нед как раз сидел на аш два о, и поэтому, когда старикан, пришедший в волнение от собственных слов, неожиданно подошел к буфету и извлек из него графинчик вина, все были шокированы. Не было случая, чтобы кто-нибудь хоть раз осмелился предложить дяде Неду выпить, когда он давал зарок не притрагиваться к спиртному: отважиться на такое – значило поставить под угрозу дружеские отношения. Но папаша сделал это с такой убежденностью, что никто не смог расценить его поступок как оскорбление, и дело кончилось тем, что дядя Нед принял стаканчик и вечером пошел прямо домой, не заходя в салун утолить жажду. Событие было признано из ряда вон выходящим и на несколько последующих дней стало притчей во языцех. Словом, с того дня дядя Нед стал вести себя несколько странновато. На следующий день он пошел в винную лавку, купил там бутылочку шерри и дома перелил ее в графин. Графин по примеру моего отца он поставил в буфет и, вместо того чтобы опустошить его в один присест, довольствовался стаканчиком зараз – «по наперсточку», как он выражался. Поведение дяди Неда было настолько удивительным, что моя тетка, будучи не в силах поверить собственным глазам, в один прекрасный день посетила моего старика и провела с ним длительную беседу. Она попросила его среди прочего как-нибудь вечерком пригласить домой священника, чтобы дядя Нед смог получить счастливую возможность испытать на себе его благотворное влияние. Долго ли, коротко, Неда наставили на путь истинный, и он, подобно моему старику, вроде бы даже расцвел с приобретением нового опыта. Все шло как нельзя лучше до пикника. К несчастью, в тот день выдалась необыкновенно теплая погода, а тут еще игры, бурное веселье, возбуждение, – словом, дядю Неда одолела нестерпимая жажда. Только когда он был уже трижды вдребезги, кто-то заметил, что он как-то уж слишком часто и регулярно отлучается к бочонку с пивом. Но было уже поздно. В таком состоянии он становился неуправляем. Даже священник не мог его урезонить. Нед тихомолком удрал с пикника и ушел в загул, который продолжался три дня и три ночи. Пожалуй, загул продлился бы и дольше, не ввяжись дядя Нед в кулачный бой в районе порта, где его в бессознательном состоянии обнаружил ночной дозор. Он был доставлен в больницу с сотрясением мозга, от которого так и не оправился. Возвращаясь с похорон, папаша без горечи заметил: «Нед не знал, что значит соблюдать умеренность. Он сам виноват. Впрочем, теперь он в лучшем мире…»