Тропик ночи

Лулу и Клео сочувствуют мне. Лулу постоянно дает мне советы заняться моей наружностью. Долорес, детка, это же совсем неподходящий стиль для ваших волос. Клео, ну скажи ей, что она должна зачесывать волосы назад. И у нее такие красивые глаза, ты только посмотри, девушка! Долорес, ты заведи знакомых, как я, это не так трудно.

И так далее, все тем же музыкальным голосом. Я киваю, улыбаюсь, привожу какие-то отговорки… Они обе нравятся мне, и, если бы я могла снова стать самой собой, мы бы подружились. Я очень медленно ем свой йогурт, от души надеясь, что мой желудок воспримет его мягкость. Клео и Лулу болтают о делах своих соседей. Они живут тоже в Гроуве, в большой общине островитян. Они вечно жалуются на багамцев и ямайцев, объясняя не только мне, но и всем вокруг, что те не признают никаких законов. Ну а гаитянцы — тут уж и говорить нечего, только руками развести! Их речи успокаивают меня, словно журчание ручейка, а в содержание я не вникаю. Но тут ко мне обращаются с вопросом о епископальной церкви и ее священнике. Ведь я католичка, значит, могу быть арбитром по поводу доктрины. В ответ я бормочу нечто маловразумительное. Прошло уже тринадцать лет и семь месяцев с тех пор, как я последний раз была на исповеди. Я вероотступница, это так, но крупицы веры я сохранила. Теперь, когда у меня есть Лус, мне, наверное, следует вернуться в лоно церкви. Я хочу воспитать девочку в вере моего отца.

Я продолжаю вяло думать о церкви, как вдруг слышу слова Лулу:

— Полиция ничего не сообщает, но я слышала от моей кузины Маргарет, она живет в Опа-Лока и знает семью несчастной девушки. Маргарет слышала, что ей разрезали живот посередине сверху донизу, а ребенка украли.

— Неправда! — восклицает Клео, глаза у нее расширены в ужасе, как, впрочем, и у меня.

— Правда, истинная правда! — утверждает Лулу. — Нечего еще от них ждать, в этом Овертауне!

— Они ужасные, но… — Здесь Клео понижает голос, опасливо оглядывается через плечо, а потом сообщает драматическим шепотом: — Ты понимаешь, зачем им понадобился этот ребенок? Гаитянам?

— Что? — Лулу хлопает себя ладонью по губам. — Господи, спаси нас! Ты имеешь в виду человеческие жертвы?

— А что же еще? Я считаю, власти должны остерегаться и не давать разрешение на въезд в страну кому попало. Я не говорю про всех, но… — Тут она умолкает и во все глаза смотрит на меня. — Боже, дорогая, что это с вами?

Я роняю ложку на стол, бормочу что-то, хватаю свою сумку и бегу в уборную. Меня чистит с обоих концов, сначала с верхнего, потом с нижнего, хотя непонятно, что там чистить.

Потом я стою у раковины и мою, мою, бессмысленно мою руки, пока они не становятся красными и сморщенными от холодной воды. Неужели я становлюсь одержимой? Только параноидальных галлюцинаций мне не хватало. Синдрома одержимости, как скажет интерн, отправляя меня в нервно-психиатрическое отделение.

О нет, Клео, это не гаитяне, они тут ни при чем. Гаити слишком малая общность для такого рода вещей: ритуал, совершенный самым могущественным жрецом вуду[19] на этом бедном острове, не идет ни в какое сравнение с исконной неолитической техникой колдовства, не затронутой ни вывозом рабов, ни колонизацией в целом.

Неужели он нашел меня? Помнится, когда мы первый раз занимались любовью, мы вдруг начали просто так, отдыхая после катарсиса, обсуждать, в каком месте могли бы мы поселиться как супружеская чета, и перебирали города и страны, взвешивая про и контра. В Сан-Франциско? Приятный климат, но в Сан-Франциско хотят жить все. Чикаго, где мы познакомились? Это город больших возможностей, хорошая школа, но климат там ужасный. Нью-Йорк? Тем, чем вы можете заниматься там, вы можете заниматься где угодно, вздор, чепуха, и я вдруг сказала: в Майами, и мы оба рассмеялись. Именно поэтому я поселилась здесь. В самом последнем месте, которое мы выбрали бы.

Но теперь он здесь, и он алчет; он лелеет и возбуждает свою ч'андоули — колдовскую силу, используя вещества, которые даже колдуны оло более не используют, употреблению которых не учат уважающие себя и почитаемые ведуны. Он научился этому от Дуракне Ден, колдуньи Даноло. О да, Клео, я-то знаю, что произошло с этим ребенком. Я видела, как это делали, прости меня, Боже.