Тропинка к дому

— Да разве тот пастух, кто только и умеет ругаться да махать кнутом?! Как бы не так! Пастух тот, кто знает, где корову накормить, умеет ретивую осадить, а ленивую подогнать. Орать, да кнутом махать — науки не нужно. А спроси, спроси крикуна, что он знает о корове? Ну, вот самое простое: как, к примеру, лета ее считают? Ха-ха… Осечка!.. А лета коровы считают по теляткам. С обязательной прибавкою трех годов. Так-то. Три теленка у коровы, — стало быть, лет ей — шесть…

Однажды зимою пастухов собрали на совещание в райцентр. Поучиться друг у друга, умных людей послушать. И ученый-животновод возьми и задай им задачу. Сразу всем. Так, мол, и так: что и где  к о л к  у коровы или быка? Притихли. А Ефим вскочил и с задоринкой в голосе:

— Могу сказать…

— Фамилия? Из какой деревни?

— Мукасеев… Из деревни Большие Ведра.

— Так, — оживился ученый и по лысинке ладонью проехался. — Говорите, товарищ Мукасеев, а мы вас послушаем.

Ефим на трибуну не полез. Отвечал с места. С самого крайнего. В левом углу клуба.

— Колк у коровы и быка — это… это костяной комель, под рогом. Угадал?

— Ответ в десятку! — просиял ученый. — Молодец, Мукасеев… Как-нибудь приеду к вам в Большие Ведра.

— Рады будем! — отвечал Ефим.

И все жалел, что после того раза пастухов не собирали больше.

С майского выгона до седой, морозом побитой травы пас совхозное стадо Ефимушка. И опять же не разлучался со своими коровами — шел в скотники или становился кормачом. На всю долгую зиму.

Был и такой случай: потерял пастух свой «химический» кнут. Показал городским рыболовам, где окуни бойко берут, те за богатый улов угостили вином. Гнал стадо, мотало из стороны в сторону.

Среди ночи проснулся, всполошился:

— Аннушка, а где кнут?

— Где положил, там и возьми.

Засобирался.

— Пойду искать.

— Спи…

— Не… Не… Без кнута мне негоже. Без кнута меня и коровы не признают.

Убежал. Нашел. И больше не терял…

На том же гвозде висит колечко пастушьего кнута. Не один раз Анна обжигалась взглядом об это колечко.

Хотела снять, спрятать с глаз долой. Подходила, а рука не тянется. Не слушается рука…

— Нюрка, когда свадьба?

Кто бы ни повстречался, у всех, как, скажи, сговорились, на языке один вопрос. Она вспыхивала, как береста на огне.

— Скоро.

Не отставали:

— Когда — скоро?

— На май…

— На май?! Ой, девка, свадьба на май — всю жизнь маяться.

Она серчала, круглые глаза суживались:

— А как бы в январе? Всю жизнь мерзнуть, так, что ли?

Жаловалась матери:

— Деревенские говорят: свадьба в мае — маяться буду…

— Слушай их… Главное — в чем? По любви выходишь. По люб-ви-и, — рассудительно отвечала мать.

Было мало вина, мало закусок, мало гостей и — песен мало: первый послевоенный май. А радости — много. Радовались уже тому, что жизнь набирала ход без войны, почтальон перестал носить страшные похоронки.

Анна жила с матерью в старой избе, крытой соломой, с полуразвалившимся крыльцом, покачнувшимся на сторону сараем. Отец с войны не вернулся, мать часто хворала: некому постройки подновить.

Ефим от многодетной сестры перебрался к Анне. Все имущество уместилось в один мешок да в плотницкий ящик — плотничал до войны.

Вместо свадебного подарка извлек из карманов два матерчатых, стального цвета, мотка, подал молодой жене со словами:

— Вот… мои солдатские обмотки, семь метров в каждом. Возьми и побереги. Сгодятся.

В обнимку не ходили, а зажили дружно.

Не успела сирень отцвести, подоспел сенокос. Ефим выкатил чурбачок, вогнал в него бабку и сел вечером отбивать косы: себе и жене.

Анна как раз подоила корову, проходила мимо, остановилась подле мужа.

— Попей парного молочка… С ведерка попей.

Ефим мотнул головой, отказался. Он сидел на березовом кругляше, помогая левой руке-культе коленкой, придерживал косу, правой рукой, держа молоток гребешком книзу, тюкал и тюкал, оттягивал жало чисто, без обрывов и заусениц. От пятки к носку тянулся синеватый свежий следок на полотне косы. Удивляясь сноровке мужа, испытывая нежность к нему, но не выказывая ее открыто, теплым голосом спросила:

— Фима, две косы правишь. Миленький ты мой, да как же ты косить будешь?

Он взглянул на нее снизу вверх, улыбнулся, подмигнул.

— Завтра увидишь. Есть одна придумка. Не забудь обмотку захватить.

Металлические звуки, рождаясь в их дворе, еще недавно таком тихом и забытом, вылетали на простор молодо, сильно, призывно, охватывали всю деревню на холме, будоража и напоминая: приспела пора сенокоса, собирайся с силами, будь на изготовке. Не было, не было сейчас других таких звуков, это Анна знала, которые бы так глубоко и радовали, и в то же время так глубоко тревожили деревенского жителя, как эти, выбиваемые молоточком о металл ее Ефимом. Сегодня уже не уснешь спокойно, предупрежден: впереди горячая страдная пора. Молоточек заставит тебя в разгар цветущего лета подумать о зиме… Легко, отрывисто, прицельно ходил молоточек в Ефимкиной руке, оповещая всех: «Сенокос… Се-но-кос…» Эти звуки, оплеснув деревню, скатывались с холма и гасли там, успев всполошить взрослых уток и коростелей: будь начеку, вот-вот начнется грозная суматоха в твоих владениях.