Тропинка к дому

Анна поначалу следила за Ефимом любовным и в то же время тревожным взглядом, косить она была ловка, постараться — так и догнала бы, села на пятки, но сдерживала себя, умышленно отставала, а не то войдет главный косарь в запал, почнет горячиться, торопиться — не сорвать бы; но постепенно тревога отпускала — ишь, размахался муженек!

Они еще не добрались до середины луга, как в траве коротко, тревожно крякнула утка, предупредила утят об опасности, позвала за собой.

Ефим обернулся: волосы на лбу мокры, все лицо малиново пылает. Крикнул:

— Гляди, Нюра, гляди! Как утятки побегут, травинки задергаются.

Второй сигнал утка послала малышне уже с реки.

— Вижу-у! Во-он они! — Анна вытерла рукой пот со лба.

И снова заходили косы, осыпая росу, врубаясь, сокрушая травы. Подрезанные травы какую-то малую толику стояли там, где стояли, и, только бы им качнуться и пасть, подхватывались косой, выносились в валок; травяной сок смешивался с росой.

Ефим не целился, не напрягался, как в первые минуты (и так уже ломило в боках), а пускал косу свободно, во весь мужской захват, и выносил влево, широкая солдатская обмотка не терла и не давила культю. Неумолимо и грозно коса крушила овсяницу и лисохвост, мышиный горошек и чину, срубала пышные серебристые зонтики дягиля и морковника. От крутых волнистых валков исходил сладковатый, волнующий запах скошенной травы, витал над Копытом, но пекло солнце, сушило валки, и, увядая, трава разливала медовый аромат.

На лезвие высветленной Ефимовой косы стекал травяной сок, осыпалась белая, синяя и розовая цветочная пыльца, падали лепестки. И в тот же миг все слетало. Повеселел косарь, прервался, обернулся к жене.

— А ну, поднажми!

На Анне не было кофты, а только безрукавое ситцевое платьице, шея и клинышек груди в загаре, лицо слегка разрумянилось… Статная. Красивая. Лю́бая. Такой он ее еще не видел. И запело, запело сердчишко. Ух, сколько сил прибавилось сразу. Шумнул в веселом задоре:

— Ну, жинка, догоняй меня!

Ходуном заходила коса в руках, ровная низкая травяная щетина оставалась за косцом.

— Не гони, Ефимко, ради бога, не гони. Нам ведь еще косить да косить! — взмолилась Анна, скрывая радость. Теперь она в полной мере ощутила свою родственную близость с мужем и в главном — в работе.

Шесть проходов — огромную просеку пробили на лугу Мукасеевы.

— Шабашим, Ефимко. Айда завтракать.

Да, глядя на травяные волны, легшие на лугу, и Ефимко понял: прошел тот миг, когда думалось: «Не уступить бы работе, а взять над нею верх». Левая рука-культя на покосе подружилась с правой, как того хотелось ему.

Сладили костерок, сварили молочную лапшу, яички, скипятили чай со смородиновыми, мелко накрошенными ветками и листьями. С завидной охотцей все смели. Малость передохнули, умылись и — опять за работу.

Выше, выше над головой поднималось солнце, полыхало жаром. Ефим велел жене отложить косу и разбивать валки, сушить сено.

За полдень сделали новый перерыв. Анна разостлала покрывало на песке под ивой, прилегла и, взглянув на сидящего лицом к реке Ефима, спросила:

— Может, на сегодня и хватит? Здорово устал?

— Есть немного. Отвык, Весной сорокового года взяли в армию. А там война…

— Ефим, я тебя вот о чем хочу спросить, — голос ее дрогнул. Он оглянулся и увидел выражение тревоги на лице жены, не понимая, отчего бы это. — Скажи, Ефим, как ты думаешь: будет новая война?..

Сильно разминая пальцами правой руки багряную культю, с минутной заминкой ответил:

— Война — страшное дело, Анна. Кровавое дело. Вот и эта… последняя война обрушила на наш народ столько горя, что и за сто лет не избыть.

— Пошто же тогда Америка кричит о войне?.. Бомбу страшную придумала?..

— Так она войны никогда не знала, Америка. А чужое горе не трогает. Но, поди, и Америке не хочется, чтобы небоскребы кувыркались… А мы, мы войны не хотим. Это точно! Сама посуди: на черта она нам сдалась?!

Луг попросторнел. Не узнавался луг. Сено сгребли в копешки. Густо их было наставлено.

Собрались домой. Ефим поправил лямки вещмешка, вскинул на плечо косы, тут же передумал — в руку взял, На прощанье оглянулся.

— Какую красоту разрушили! А?

Она с удивлением поглядела на него, ожидая, что он еще что-то скажет. Но он молчал, лишь перевел задумчивые глаза на реку.

14

В горнице было прохладно, тихо, пахло цветами — в литровой банке на столе стояли бело-золотистые ромашки и розовый куст душицы, и запахом и мелкими листьями напоминавший мяту.

Анна взяла авторучку, раскрыла тетрадь, собираясь писать письмо Коле: встреча с Ниной всколыхнула ее; хотелось намекнуть сыну, что она знает о их примирении и радешенька этому; хотелось рассказать, как Нина работает в совхозном детсадике и в какие необычные экскурсии возит детишек; хотелось, наконец, остеречь сына, что коли помирился с Ниной, то и держался бы ее крепко и вечно, — лучше невестки, чем Нина, ей, матери, и желать некого.

От этих мыслей лицо Анны осветилось улыбкой, которая вышла как бы из самых сердечных глубин и так славно помолодила лицо.