Тропинка к Пушкину, или Думы о русском самостоянии

– И правильно сделаешь, – прозвучал чей-то голос.

В кромешном табачном дыму я разглядел другого старика, примостившегося в углу. Мужики оторопело уставились на нежданного союзника «тракториста-писателя», а он, ободренный вниманием, продолжал:

– Крестьянство под корень вывели. Знамо ли дело? И всё гонють, гонють к черту на рога…

Один из бражников даже протрезвел и цыкнул:

– Ну, ты, старый хрен, попридержи язык, а то и…

– Что «а то»? Выше бярезы не повесють, дале Сибири не сошлють!

Не знаю, чем бы закончился словесный турнир-поединок, не прерви его прибежавшие журналисты. Они подхватили одноглазого под белы рученьки и увели.

Это был – Валентин Овечкин!

Кто в ту пору не зачитывался страницами «Районных будней» и «Записок секретаря райкома», где легендарный очеркист разгребал пером завалы лжи, обнажая правду о русской деревне? Да, он был коммунистом, но совесть истинного художника протестовала против социальных приписок, придуманных успехов «окончательно победившего социализма». В типаже Борзовых он увидел не только воплощение бюрократии чистейшей воды, но и вечный тип человека-флюгера.

Посмотрите вокруг – и вы убедитесь: Борзовы не исчезли. Другие декорации, другой сленг, но они здравствуют. А мы сегодня на корабле демократии смело пинаем мертвого льва – социалистическое чиновничество. Овечкин пинал живого. Забыли Овечкина.

Забыли – Иваны, родства не помнящие. Забыли – в угоду пустейшим мифам, не возвышающим, а нивелирующим национальный авторитет.

Благородное дело, скажем, вернуть на авансцену российской жизни казачье сословие, выброшенное прокурорами прошлого за борт времени, но зачем же открывать еще одно – «славянское» – племя казаков?

Хорошо, что наконец-то из темниц спецхрана извлекаются ранее неизвестные документы, проливающие свет на деяния «кремлевского горца», но зачем же все смешивать в российском доме и «выселять» из кровавой истории Великой Отечественной войны коммунистов?

Сиюминутно актуальные оценки, интерпретации событий, людей вовсе не означают, что можно игнорировать факты и упаковывать в полиэтилен (до более подходящих времен) память об истинных пророках и палачах своего отечества. Опасные игры. Именно их имел в виду французский историк Марк Блок, когда писал: «В принципе, не исключено, что когда-нибудь наша цивилизация отвернется от истории. Историкам стоило бы над этим подумать. Дурно истолкованная история, если не остеречься, может в конце концов возбудить недоверие и к истории, лучше понятой».

… От Курска до Рыльска сто двадцать километров. Было, что послушать и на что посмотреть в пути.

Язык цветистый, певучий.

Нескончаемой вереницей тянутся вдоль шоссе села с солдатскими обелисками, хатами под соломенными крышами, расхристанными машинными дворами. Везде бросается в глаза нищета. Позже, когда буду мотаться в командировках по западным районам области, увижу деревни без электричества, избы с земляными полами.

Вот, оказывается, и у курского мужика в кармане «вошь на аркане да блоха на цепи». А рядом бурлит залитая неоном, нашпигованная машинами Москва, где бьют бубны в честь очередного прыжка в светлое будущее!

Помните 1961 год и XXII съезд? «Нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме!» За прожекты Россия заплатила раздетой, разоренной деревней.

Ехал, смотрел и вспоминал гостиничного старика: «Под корень свели крестьянство…»

…Рыльск встретил пылающим в полнеба закатом и плывущим колокольным звоном. Древний город был особенно хорош в часы осеннего очарования: чистый, яблочный.

А вокруг – безмолвники, молчальники: Никольский монастырь на высоких холмах, ампирные дворянские особняки и церкви, церкви…

Да, века оставили здесь свои следы, и надо было научиться их читать.

Первым учителем рыльской истории для меня стала моя теща Мария Николаевна Цапова, урожденная Золотарева. Она происходила из старинного купеческого рода средней руки и жила в собственном доме, бережно хранившем следы былого благополучия. В большой столовой бесстрастно отбивали время напольные часы, на стенах красовались потемневшие картины: осенний этюд Поленова и пейзаж неизвестного мариниста. В углу, у Нерукотворного Спаса, теплилась лампадка.

Маленькая, сухонькая, с живыми серо-зелеными глазами, она сохранила следы былой красоты и прекрасную память. С Богом у нее были личные отношения: она не выставляла напоказ своей веры, жила тихо и принимала жизнь такой, какой ее дал Господь. А ведь прошла все круги ада уходящего столетия: первую мировую войну, революцию, голод двадцать первого, коллективизацию, кровавый 1937 год и немецкую оккупацию. После трагической гибели мужа в сорок девятом приняла новый вызов судьбы и выстояла. Воспитала восьмерых детей: четыре сына и четыре дочери. Всех, за исключением старшего, Владимира, погибшего на фронте в сорок пятом, выучила, поставила на ноги.