Тропинка к Пушкину, или Думы о русском самостоянии

– Реальная дидактическая система будет функционировать по-другому, но степень оптимальности содержания и взаимосвязи ее компонентов будет зависеть от степени приближения кривой, построенной для реальной системы, к «идеальной» кривой модели. Допустимые границы отклонений критериев качества обучения для реальной системы детерминированы константой ее оптимального функционирования в условиях соответствующих модулей, параметрически идентичных идеальным, смоделированным…

«Отцы святители! Что он делает?! – с ужасом внимал Илья Степанович. – Убивает, сукин сын, русский язык среди белого дня. Убивает!»

В перерыве он не стал искать встречи с Березиным и ушел в гостиницу.

Вечером в дверь номера постучали. Когда открыл, увидел расплывшегося в улыбке однокашника:

– Не годится старых друзей чураться, не годится, – пропел фальцетом Даниил, – ибо сказано: старый друг лучше новых двух! – И, не переводя дыхания, вопросил уже басом: – Что скажешь о моем докладе?

Илья вскинул брови, бросил на сияющего гостя длинный пристальный взгляд и вместо ответа с расстановкой продекламировал (благо, за словом в карман никогда не лез и с детства рифмовал легко):

Ни слова не понять, что говорит засранец!
И характерно то, что он не иностранец.
О, нет, он не афганец и не турок —
Он просто в педагогике придурок.

Березин покраснел, как рак, заморгал и кинулся вон. Воронин, с неприятным осадком в душе, попытался вновь углубиться в чтение, надеясь, что инцидент исчерпан.

Однако через полчаса сокурсник вернулся. С гитарой. Сбросил дорогой, модный пиджак, распустил галстук, плюхнулся на койку и, перебирая струны, запел: свои, авторские, и чужие хорошие песни. Потом они пили водку, закусывали, как студенты, чем придется, и говорили, говорили – до рассвета.

Поутру, прощаясь, Даниил крепко сжал руку Ильи:

– Спасибо, старина, за возвращение молодости.

Ехал в Челябинск купец молодой

Весна. Челябинск. Вокзал. У колонны стоит седой небритый мужик и, лениво растягивая меха баяна, тянет пропитым голосом:

По диким степям Забайка-а-лья,
Где золото роют в горах,
Бродяга, судьбу проклина-а-я,
Тащился с сумой на плечах…

Пассажиры и провожающие, равнодушные и к судьбе бродяги, и к участи нищего певца, изредка бросают медь в шапку, но чаще брезгливо отворачиваются.

Вот шумной гурьбой ввалились матросы, и несчастный на ходу меняет репертуар:

Раскинулось море широ-о-ко,
И волны бушуют вдали.
Товарищ, мы едем дале-о-ко,
Подальше от нашей земли…

Результат прежний: в шапке не прибавляется ни рубля.

Объявили о прибытии московского поезда. Засуетились носильщики, подтянулись милиционеры, зашевелились толпы встречающих. Полусонный вокзал ожил, радушно принимая гостей из столицы.

Один из них – коренастый, скуластый, с синими, как утреннее небо, глазами – остановился возле провинциального «Карузо» и стал слушать, насмешливо поглядывая на него. Постояв одну-две минуты, тряхнул каштановой копной волос и решительно протянул руку:

– Дай-ка, старина, на минутку твой инструмент.

Мужик, не скрывая опаски, с недоверием воззрился на безусого молокососа, но тот улыбнулся, успокоил:

– Не бойся! Сейчас разбогатеешь, – и растянул меха.

Под высокими, гулкими сводами вокзала полился чистый, как утренняя роса, баритон:

Ой, полным-полна коробушка,
Есть и ситцы и парча.
Пожалей, моя зазнобушка,
Молодецкого плеча!

На дивный голос потянулись люди. Ахали, завороженно слушали. А паренек, одаривая всех белозубой улыбкой, все пел и пел, выводя порою такие немыслимые рулады, что душа уносилась к Богу, а ноги просились в пляс:

Ехали на тройке с бубенцами,
А вдали мелькали огоньки…
Эх, когда бы мне теперь за вами
Душу бы развеять от тоски!

Необычная для вокзала тишина неожиданно взорвалась овацией, от которой задрожал могучий купол. В мгновение ока шапка была полна, а десятки и пятерки продолжали сыпаться к ногам.

Странный юнец оборвал песню так же внезапно, как начал. Бросил баян на руки нищему. Подал деньги.

– Возьми, браток, половину… – прохрипел «Карузо».

Паренек рассмеялся:

– Нет, до такой жизни я еще не дошел. Владей, но не пей. И не пой больше.

Сказал – и растворился в толпе.

Грезы Елены сЕргеевны

Долго ли, коротко ли, но в Отечестве моем начались реформы. Магическое слово «рынок» одних приводило в ужас, других околдовывало.

Как сор из дырявого мешка, из небытия посыпались биржи, банки, фонды, обещая простодушным верующим и не менее простодушным неверующим по пятьдесят процентов годовых.