Тропинка к Пушкину, или Думы о русском самостоянии

6. Вопрос Ваш: «Почему В. П. Боткин не удержался на общедемократических позициях?» – мне кажется несколько искусственным, ригористическим. А почему же непременно он должен был на них удерживаться? Потому что Вам этого хотелось? Да и ответ Ваш на этот вопрос не удовлетворяет. Потому, мол-де, «что социальные условия жизни русской буржуазии, преломившись в личной жизни… обусловили психологию Боткина как психологию непротивленца, т. е. общественная психология взяла верх над научным знанием». Все это, по-моему, псевдомарксистская схоластика, создание видимости решения вопроса. В шутку обращу Ваше внимание на Л. Н. Толстого. Тоже «непротивленец», но где же буржуазия? По-своему и Н. П. Победоносцев – «непротивленец»; а тут в чем буржуазия повинна?

С. Дмитриев.

Р. S. Посылаю в этом письме вырезку из газеты «Вечерняя Москва», в которой говорится о том, что Вы, конечно, знаете: о дружбе либерала Боткина с Н. А. Некрасовым – певцом русской демократии.

С. Д.»

Бегут, меняясь, наши лета,
Меняя все, меняя нас…

В старости мы часто повторяем эти пушкинские строчки, удивляясь необратимости происходящих с нами перемен. Сегодня для меня аксиоматично то, что раньше повергало в сомнение и вызывало душевный трепет.

Разумеется, Дмитриев был прав: буржуазный демократизм не тождествен революционному демократизму, как не тождествен либерализм демократизму. Первый не пойдет ни на бесплатную приватизацию, ни на безвозмездную национализацию, ни на насилие, ни на ограничение свободы, а второй пойдет и будет идти (в экономике – от свободы предпринимательства к государственному регулированию), поскольку обречен на движение между свободой и равенством, убавляя или прибавляя то одно, то другое.

Либерализм исключает равенство. История допускала социалистический демократизм, но она не знала либерального социализма (коммунизма), ибо последний требует соединения двух диаметрально противоположных идеологий, которым вместе никогда не сойтись. Старая истина: вечное столкновение смыслов рождает компромиссы как обязательное условие сохранения бытия.

Дмитриев был прав и когда писал о «conereto». Универсальной формулы либерализма на все мыслимые исторические ситуации нет. Он действительно конкретен в определении целей, скажем, для пореформенной России илидля России начала двадцатого столетия. Поистине уникальные, беспрецедентные задачи решает современный либерализм. При этом его доминантой остается свобода личности – альфа и омега любого общества с индивидуальным лицом.

Мог ли кто-либо из немногих советских исследователей либерализма предположить, что произойдет в августе 1991 года?

Дмитриев, конечно, публично об этом не говорил, но своим здоровым оптимизмом, верой в русского человека, в устойчивость его стремления к Богу вполне допускал, что «ненастье» русской истории пройдет. Однако, по его мнению, это будет не скоро. И надо честно признать: в те далекие семидесятые мы – негласные оппоненты советской нигилистической ортодоксии – держались только потому, что горели свечи в руках Дмитриевых.

Письма Дмитриева и встречи с ним помогали усваивать принципы научной этики историка. И все же, если определить главное, квинтэссенцию нашего общения, то оно сводится к следующему: Сергей Сергеевич открыл для меня совесть русской истории – святых православной церкви.

Он неоднократно напоминал о просьбе: найти для него сочинения св. Тихона Задонского – воронежского митрополита восемнадцатого столетия. Немало времени было потрачено на поиски заветной книги: государственный атеизм «выселил» труды православного гуманиста из типографий отечества, а старые издания у букинистов Воронежа в те времена не водились. Я терпеливо ждал господина случая и между делом по крупицам собирал исторические свидетельства о митрополите. Правда о замечательной, светлой личности открылась мне, в первую очередь, со страниц русской классики.