Тропинка в зимнем городе

— Для тебя, Сын Пармы, я самолично выстругаю лыжи. Из дерева, которое только мне одному известно. И ты будешь летать на них повсюду, не ведая преград, обгоняя ветер. Тебе я передам свое копье со стальным наконечником, свой острый нож. Охоться вволю!.. Но пуще глаза береги леса и воды! Родные наши леса и воды… от всякого зла береги!

Ранним утром, когда кромка леса едва заалела от восходящего солнца, Солдат Иван тихонько поднялся, поглядел на свернувшегося, лицом к тлеющей нодье, посапывающего внука, укрыл его получше, сплотил в костре верхние концы комлей, прорванные огнем, палкой раздробил толстые уголья, подсунул сухих веток — и бойкий огонь сразу же устремился навстречу тихому утру.

Старик спустился к удочкам.

Приманки на крючках были целы, червяки и личинки закоченели, сдохли. Он наживил их заново, поднялся от омута к быстрине. И едва успел там забросить удочку, как кто-то мгновенно вцепился и потянул… Старик подсек — хоп — и вытащил хариуса длиною с веретено. Живо отцепил — пускай попрыгает в траве, — наживил крючок личинкой, закинул снова. И так же жадно — еще на лету — схватил хариус, и с таким же упругим всплеском извлек рыболов его двойника, сверкающего серебром.

«Надо кликнуть парнишку! — обрадовался Солдат Иван. — Покуда еще не кончился жор…»

Прихватив рыбин, он проворно взбежал к костру, разбудил Ваню.

— Айда, внучек. Хариус на стрежне шибко берет… Погляди, какие красавцы.

Ваня начал было с ленцой потягиваться, однако увидел в дедушкиной руке живое серебро, и сна как не бывало.

Схватил свою удочку, наживил крючок жирной личинкой, метнул на быстерь. И сразу же рыба с силой дернула лесу, будто давно уже подкарауливала. Мальчик взмахнул удилищем: почувствовал, что больно тяжело идет из воды добыча — неужто больше дедовых? — но в воздухе затрепыхался точно такой же хариус, как показывал тот, осклизлой прохладой лег в руку.

— Отцепляй скорей, Ваня! — подсказал старик. — Не то вмиг может жор пресечься…

Ваня снова наживил крючок червяком, забыл даже поплевать, а там, в текучей воде, опять уж кто-то стерег его угощение… Ваня вытаскивает, снимает упруго бьющуюся сильную рыбу. Снова наживляет, закидывает, тащит. Даже и наживлять не всякий раз надо: рыба идет и на огрызки червя. А может, и без того схватит, на голый крючок? Будто век не едала… У Вани колотится сердце. Лицо горит, пальцы трясутся. Наживляет, закидывает, тащит. Даже взглянуть толком некогда на добычу. Только ощущение прохлады в руках. Да липкую рыбью слизь время от времени приходится вытирать о траву. Ему по-прежнему кажется, что эти рыбины, которые всего лишь с веретено, слишком тяжело из воды выходят: наверное, они успевают в последний момент раскорячить свои плавники, упираясь, сопротивляются изо всей мочи.

Солнце уже поднялось над лесом. А у них дело все спорилось. Чем быстрее успеешь нанизать приманку, тем чаще вытащишь. На поплавок поглядывать и нужды нет: едва наживка коснется воды, как ее уже сцапали. Видно, там, в пучине, идет жестокое соревнование: кто успеет схватить всех раньше и первым испустить дух…

На примятой траве сверкает уже целая куча рыбы, вся ровненькая, на подбор, будто кто-то ее выпускал по точной мерке. Иная еще бьется, посверкивает серебром, а другая уже притихла, успокоилась, потускнели сероватые продольные полосы… И еще, конечно, несколько рыбин сорвалось на лету, плюхнулось обратно в бегучую воду, унося свои рассеченные губы.

Даже Сюдай стоит подле Вани и, похоже, удивляется: вот ведь как хозяева без моей помощи обходятся…

Наконец старик заявил:

— Довольно, внучек. Ведро хариуса наше — и хватит покуда. На что нам больше? Может протухнуть напрасно. Да и тащить тяжеленько будет…

Но нет сил остановиться — закинуть бы еще, еще раз ощутить на конце лесы ответную силу и тянуть, тянуть! Ваня едва переборол это жгучее желание. Вытер концом рукава мокрое разгоряченное лицо, поглядел на отливающую металлом груду рыбы, сказал:

— Вот так хариус! Ну и шустрая рыба!

— Кто-то, видать, распорядился все же, чтобы ты не остался без вкусной рыбки, — расцвел улыбкой дед. — Чтобы Тян-река сделалась мила твоей душе.

Навесили котелок с водой для ухи. Разделали рыбу, хорошенько просолили в двойном полиэтиленовом мешке. Потом нашли прохладное местечко под обрывом, разрыли, припрятали улов, заложили прибрежными камнями. Ведь нынче им предстоял большой обход по лесу, и незачем было таскать за собою этот груз, лучше в другой раз наведаться сюда прямиком от избушки Тяна.

11

После доброй рыбалки они всласть и позавтракали свежесваренной душистой ухой. Белая филейная мякоть хариуса отличается от мяса всякой другой речной рыбы: она пожирнее и без мелких косточек, жуй, причмокивай — не оторвешься.

Но пора шагать дальше.

Двигаясь против течения ручья Торопца, впадающего в Тян-реку, они дали изрядный крюк.

— Этот ручей зовется Торопец потому, что тороплив очень? — спросил Ваня деда.

— Да, — ответил тот, — он, замечаешь, быстрей Черного ручья. Вот эта сторона берега мысовата, оттого и ручей тут порезвее катится.