Тропой памяти (СИ)

Дальнейшее хар-ману Корух не слышала: Йарвха сорвалась с места точно каленая стрела с тетивы анхура, только косы плеснули в воздухе, да сиротливо хлопнул полог шатра. Корух вздохнула. Нет, не по причине сочувствия: Йарвху она не любила, а уж Раглука не переносила на дух после известной своей возмутительностью истории с первой добычей молодого охотника. Просто вспомнила вдруг, как два круга назад забрали восемнадцать собственных ее сыновей, да двоих — у старшей дочери, да близнецов-тройняшек — у другой дочери, да еще и спутника в придачу. И так осталось на все племя охотников пятнадцать от силы, а скоро и того, видно, не станет, ах-ха…

Харкул-иргит застыл возле очага каменным изваянием. Плечи его ссутулились, длинные жилистые предплечья покоились на коленях. Пернатый головной убор вовсе скрыл опущенное лицо, но шаман не замечал этого. Когтистые пальцы бездумно зачерпывали пух, щедро устилавший каменный пол, теребили, пересыпали пыльное содержимое из горсти в горсть.

— И год пройдет — ни к кому не обращаясь, горько промолвил он, и Корух вздрогнула —… и все закончится там, где когда-то начиналось. Падет с небес черный дождь, потекут реки огнем и кровью, и к целому возвратится часть его, но никогда не воцарится в земле сей вера предков наших, никогда…

Мать рода осторожно коснулась его руки.

— Скажи, Хуркул-сама… Но ведь Харт’ан Мелх-хар не покинет народ свой? Он защитит нас, да?

— Не знаю… — шаман вздохнул и покачал головой, — Не знаю, мать Корух. Мне ведомо лишь то, что Великим Стенам суждено пасть, и что их узник, полагающий себя хозяином, обретет долгожданный покой, вернув себе то, что по праву принадлежит ему… когда-то принадлежало.

— Что же это? — шепотом спросила мать рода. — Амулет какой-нибудь?

— Не знаю, — устало повторил шаман. — Но это не вещь. И еще духи открыли мне, что дочери Йарвхи в том уготована особая роль. Как видишь, Корух, я не всесилен и не всеведущ… я плохой говорящий-с-духами.

Хар-ману покачала головой. Многие века эта суровая женщина чтила власть и закон. Она покорно молчала, когда государевы посланцы в сопровождении вооруженной до зубов охраны отлавливали инакомыслящих — тех, кто, несмотря на запрет, продолжал чтить Мелх-хара. Молчала, когда забрали сыновей… Молчала, когда в черном, страшном две тысячи девятьсот сороковом четыре ночи подряд горели в священном очаге рода шарух тех, кто навсегда остался лежать по ту сторону Черных Врат. И тогда, совсем недавно, каких-то жалких полвека назад, когда в стойбище начали возвращаться из Харада безногие и безрукие калеки, бывшие некогда прекрасными охотниками… тогда хар-ману тоже хранила молчание. Как и подобает правительнице клана, она стойко сносила сыплющиеся один за другим удары судьбы, потому что знала: пока мать рода поддерживает установленные порядки, никто не тронет ни ее, ни ее клан. И лишь сейчас она поняла, что за жизнь одного-единственного существа она, не задумываясь, пожертвует собственной, если так будет нужно. Никогда хар-ману Корух никому не отдаст вот этого странного полоумного мудреца в нелепом наряде из птичьих перьев, собирателя совьей премудрости. Нет, она не станет использовать свою власть и поднимать на защиту говорящего-с-духами воинов клана: их и так с горстью кукиш, да и не касается клана личное дело хар-ману… Пусть женщине и нельзя брать в руки оружие — она зубами и когтями вцепится в лицо первому из прихвостней Гортхара, что явится за шаманом, пусть даже это будет кто-то из Девятки. Потому что иначе на хрен все это бессмертие. Потому что так надо…

Корух, точно в детстве, свернулась калачиком, положив тронутую сединой голову на колени говорящего-с-духами.

— Скажи, Хуркул-сама. А может ли Мелх-хар избавить меня от бессонницы?

И, запрокинув лицо, увидела, что тот растерянно улыбнулся одними уголками губ, отчего рисунок ритуальной татуировки на пергаменте лица пришел в движение.

— Может быть, мать Корух. Может быть… спи.