Тропой памяти (СИ)

Несмотря на войну, Лууг Бурз был все так же суетлив и беспечен — многочисленные курильни и чайханы исходили всеми возможными ароматами дыма и вкусного пара, дверей в этих заведениях просто не задумывалось изначально, так что запахи свободно гуляли меж стен, разбавляя дымный и едкий как перец столичный воздух. У въезда в город, совсем недалеко от постоялого двора с нарисованной гонха’ран, шумел рынок — второй в стране по размаху после Бархут-Нуртского Привоза. Здесь можно было встретить не только иртха: ничуть не соответствующие внешне своему названию сухн’ай[84] из соседних Харада и Кханда громогласно расхваливали свой товар. Мелькали, впрочем, среди продавцов и покупателей белые лица, но очень мало: тарки и их сородичи все на войне, если только совсем северяне пожалуют. Рядом с рынком, на той же высоте городского холма располагались многочисленные мастерские оружейников, гончаров, кожевенные. Здесь пахло совершенно иначе: кислотой, мокрой кожей, раскаленным металлом и пылью, но дух близкого вулкана все равно чувствовался в этой мешанине.

Коричневолицый молодой иртха в грязной рубахе и намотанной на голову тряпке, равномерно качая ногой педаль, лепил на быстро вертящемся круге большую крынку. Глина была того же цвета, что и его руки, и казалось, что крынка лепится сама по себе, а парень просто так сидит, болтает ногой и глазеет на результат процесса. Шагающий по улочке ремесленной слободки Шаграт на несколько ударов сердца задержал взгляд на сосредоточенном лице мастера и из чисто профессионального интереса взялся определить: почему этот здоровый молодой лоб до сих пор не в армии? Ровно еще один удар сердца понадобился сотнику для того, чтобы понять — перед ним ирк-мани. Молодая еще, лет двести-двести пятьдесят. А рубаха грязная — чтобы не жалко было глиной пачкать.

Женщина работала, ничего не замечая вокруг, уверенными движениями ладоней придавая форму изделию. Мягкая глина, повинуясь ее желанию, то тянулась вверх, а то снова опадала вниз, образуя кайму по горлышку будущей крынки. Скорость вращения замедлилась: теперь мастер оглядывала свое творение на предмет качества. Удовлетворившись осмотром, она обтерла пальцы тряпкой и, примерившись к проплывающим перед ней бокам крынки, быстро начала наносить на них по кругу узор острием когтя. Шаргат стоял, не шевелясь, но, видимо, взгляд женщины случайно упал на землю и встретился с его тенью. Рука дернулась, длинный коготь проколол мягкую глину насквозь, и ирк-мани зашипела от досады. Ее гневный взор уперся Шаграту в изуродованную бровь, и отчаянного рубаку-сотника бросило в жар. Поспешно вспоминая о вежливости, он опустил взгляд в землю и даже, подняв с перевязи забинтованную руку, прикрыл ладонью глаза.

— Виноват, почтенная, кабы не я, славная бы вышла посудина, хоть Гортхару-сама в подарок. Я все равно иду сегодня к Нему, так что готов купить, не дожидаясь высыхания.

Услышав в ответ смешок, молодой сотник понял, что гроза пронеслась мимо, и, отняв руку ото лба, прямо взглянул в лицо женщины. Она, действительно, улыбалась и разглядывала его самого с интересом, подпирая когтем верхнюю губу.

— Купить, говоришь, готов? — сверкнула она белоснежными клыками. — А что дашь?

— А что ты хочешь? — улыбнулся он в ответ. — Сколько монет?

— Монеты — это скучно, воин, — покачала она головой. Потянула за уголок тряпки, защищавшей волосы от глиняных брызг, размотала ее, открывая многочисленные косицы, унизанные блестящими бусинами да волнистую челку. У Шаграта перехватило дыхание, а сердце, кажется, пробило-таки грудную клетку и теперь изнутри колотилось о кирасу. Даже боль в разрубленной руке куда-то исчезла, когда орчиха приблизилась вплотную, глядя снизу вверх черными, лишенными белков глазищами.

— Просто так в Башню ведь не заходят, а, воин? Это, в конце концов, не курильня, не чайхана, — вкрадчиво шепнула она, коснувшись его наплечника. — Твой плащ в пыли, ты пришел издалека и спешишь, но сам знаешь, что еще пару часов тебя готовы подождать. Пойдем в дом, я заварю чай, а ты расскажешь мне свою историю, идет?

Пару часов? Да конечно, ради всех духов Унсухуштана! Вслед за женщиной Шаграт нырнул в темноту дверного проема. Ее теплый запах пьянил бывшего участника харадского конфликта в сотни раз сильнее, чем пьянит в бою запах крови. Дырявая крынка так и осталась одиноко стоять на улице в центре замершего гончарного круга.

Они лежали в подобии гнезда из стеганных одеял возле маленькой жаровни в центре комнаты, где тлел пропитанный таингуром кусок пемзы. Тепла от жаровни было немного, то ли дело настоящий очаг и священная медвежья шкура возле него! Впрочем, им двоим и без очага было жарко. Мунуш — так звали орчиху — умялась на груди Шаграта, подложив под подбородок скрещенные пальцы, и вдобавок по-хозяйски забросила на его бедра свое колено. Перебинтованную руку Шаграт от греха подальше убрал за голову, а здоровой рассеянно поглаживал Мунуш вдоль хребта как настоящую кошку[85].