Тропой памяти (СИ)

— М-м-м… — Шара в задумчивости сжала виски, разрываясь между многодневной усталостью и страхом потерять во сне контроль над сознанием. Но пожилой иртха, отличаясь редкостной простотой чувств, счел молчание лучницы плодом недоверчивости.

— Да уж, конечно, куда нам, серым, до вас! — сварливо проворчал он, — На охоту не ходили, зверя-птицу не били…Прям и не знаем, с которой стороны тетиву натягивать…

Шара смущенно улыбнулась, только сейчас впервые осознав для себя, сколь нелепо и смехотворно смотрится в глазах старого охотника отчаянная распальцовка нурненских стрелков. На ум тотчас же пришел Хаграр, имевший моду вместо серьги таскать в мочке уха наконечник стрелы — в качестве опознавательного знака… А то как же: гордость Унсухуштана, а по виду и не скажешь — непорядок… Да уж! Подмастерье гончара, вот уж кому до армии лука в руках держать точно не приходилось ни разу…

— Иди спать, незаменимая ты наша! — прервал воспоминания ворчливый голос. — Завтра опять переть под солнцем целый день, а у тебя морда — как государственный флаг: красный глаз в черном поле.

— Правый или левый? — вяло пошутила лучница, отчаянно зевая.

— Оба! Иди уже…

И настойчивость охотника оказалась последним доводом в пользу ночного отдыха. Там, где берег ступеньками обрывался к воде, над самой кромкой нависал широкий поросший травой уступ, на котором уже располагалось два сопящих свертка. Выбранное место оказалось просто отличным, ибо с берега не проглядывалось совершенно, было сухим, ну, и, кроме того, легкий шелест течения в высоких прибрежных травах убаюкивал почище маминой колыбельной. Девушка бросила лархан на землю, подумала и перетащила импровизированную постель подальше от остальных. Спать… наконец-то…Чувствуя, что никакие страхи и запреты уже не могут удержать от настойчивого желания поскорее закрыть глаза, она опустила на лицо нарт’харуму и, завернувшись в толстую двухслойную кожу лархана, мгновенно провалилась в сон.

…Зарево вставало под небеса, и в его хищном багрянце замшелые стволы деревьев казались раскаленными докрасна прутьями огромной клетки. В стылом лесном воздухе плывут клочья гари, от вездесущего дыма слезятся глаза, но чуткое обоняние иртха различает еще один, почти неуловимый запах — запах крови. Далеко на полночи горит земля и стонут камни, но даже здесь, в дикой лесной чаще слышны отголоски буйства стихии. И повсюду — этот запах, липкий железистый привкус на губах, жар чужой боли бьет тугой спиралью в кровавые облака. Духи смерти ныне собирают жатву, и звенит израненный, наискось прочерченный сталью воздух. Плеть чужого отчаянья и страха наотмашь бьет по сознанию, и откуда-то со дна поднимаются древние звериные инстинкты: точно сотни близких и далеких голосов на все лады исступленно кричат одно и то же «Беги! Спасайся! Это смерть… Беги!» И повинуясь этому крику ноги делают первый нерешительный шаг назад…

А обезумевший северный ветер продолжает хлестать по лицу, обжигая ноздри горячим соленым туманом. Пролитая кровь… прерванная жизнь. Страшная, незнакомая сила, от которой не найти спасения, против которой бессильны клыки и когти, и остается только одно — прочь, как можно дальше от того места, где пируют духи смерти, чтобы не стать частью их трапезы.

Темный лес летит навстречу, мелькая стволами, и скрывается позади неверная тропа, а за плечами парит тот безумный слепой страх, что заставляет бежать, не чуя усталости…И только сердце отсчитывает частые, исступленно-глубокие удары: «быстрее… быстрее…».