Тропой таёжного охотника

Ранним утром, едва солнце обласкало вершины сопок, он вышел к устью Ягодной. Широкая долина этого небольшого потока была известна старой гарью. За двадцать лет по ее южным склонам поднялся сосновый лес-брусничник. Низины заросли ольхой, черемухой и ивой. Местами разрослись куртины ерника, а между ними остались обширные поляны.

С ближнего склона, заваленного обгоревшими стволами, из зарослей молодых сосен доносилось ритмичное пощелкивание, напоминающее бесконечно повторяющиеся четырехкратные слоги «тек-тек-тек-тек…». Это токовал каменный глухарь. До него было не больше полукилометра. Глухари токуют очень тихо. Несмотря на небольшое расстояние, голос этой самой крупной таежной птицы, достигающей четырех килограммов веса, был едва слышен.

Определив место токовища и прикинув путь незаметного подхода, Симов стал осторожно подниматься на гриву. Из-за нее доносилось несколько глухариных голосов. Особенно азартно пел ближний петух. Невдалеке, справа, вторил ему другой, за ним третий…

Отвечали петухи и слева и дальше — на соседней гриве.

Симов, маскируясь теневой опушкой, стал пробираться к гари. Под его ногами захрустел снег.

Ближний петух насторожился: защелкал с интервалами в две-три секунды, затем еще реже, и смолк. Сидевшая с ним на валежине глухарка заквохтала и слетела на землю. Петух побежал к ней и скрылся в чаще.

Было восемь часов утра. Солнце пригревало и ярко освещало долину, а глухари все продолжали токовать. Некоторые петухи сближались друг с другом, и тогда вместо песни доносилось хлопанье крыльев. Симов прислушался, достал коробок спичек, перепоясал его ниточкой и, продев в нее спичку, стал перебирать спичку пальцами, подражая песне глухаря. Ближний петух через несколько минут вышел на опушку. Его иссиня-черная голова и грудь были приподняты, а темно-бурые крылья с белыми пестринками на плечах оттопырены книзу. Маховыми перьями он чертил по земле. Темно-бурый хвост глухаря был приподнят кверху и развернут веером. По временам он вздрагивал в такт песне.

Токующий каменный глухарь.

В отличие от европейского, каменный глухарь воспроизводил лишь первое колено песни — «теканье». Второе колено — «точение», во время которого его западные сородичи глохнут и позволяют охотнику подбегать на выстрел, у него отсутствовало. Поэтому едва только Симов шевельнулся, как глухарь сразу же насторожился. Но в это время раздался выстрел. Все глухари в распадке на несколько минут смолкли.

С закатом солнца, настреляв глухарей, Симов по пути к стану вышел на край поляны. Неожиданно на другой стороне, в нескольких десятках шагов от себя, он увидел припавшего к земле огромного медведя; зверь услышал шаги охотника и, затаившись, приготовился к нападению. Симов замер. В одно мгновение у него пересохло во рту и перехватило дыхание. Лоб покрылся холодной испариной. Медведь приподнял косматую широколобую голову и, разобравшись, что перед ним не олень, а самый страшный его противник — человек, сердито рявкнул и в одно мгновенье исчез в чаще.

Симов сразу почувствовал страшную слабость. От своей нерешительности он пришел в отчаяние.

«Упустил такой случай…» — прошептал он и, едва передвигая ногами, направился к Джиле.

Поздно вечером, усталый, он подходил к табору. У костра сидели старики, толковали о чем-то, и до Симова донесся обрывок фразы: «… навязался на шею». Он стал за ель и прислушался. Зло говорил Рогов:

…навязался на шею, паразит. Изюбров бить нельзя, косуль тоже!.. Все мясо собирается в город отправлять. Я убил, и я же спрашивай, можно ли кусочек отрезать… Как собакам, голову и печенку отдает. Я не потерплю этого! Всю жизнь был вольным, а тут на старости довелось… тобой понукают… «Запрещаю». И кто? Молокосос… Доведет он меня! Да, пожалуй, он сам закружит в лесу, так — убей на месте! — искать не пойду. Нам с него все одно проку мало. Сожрет мяса больше, чем добудет. Не будь его, мы бы в сельпо, братану моему, пару сохатых сбыли! Вот-те — по кулю хлеба получай! И деньжатами не обидел бы. А тут, на тебе — пол кило, бейся!..»

Огромный Уваров, слушая приятеля, кивал головой и изредка поддакивал.

Глухой Фока сидел против стариков и, не слыша их сдержанного разговора, но зная, о чем он идет, безучастно поглядывал в сторону большими, всегда печальными глазами, обдумывая какую-то свою мысль. Вдруг он резко повернулся к товарищам и, перебив говорившего на полуслове, вклинился в разговор.

— А я вам скажу прямо, что «контру» начинать нечего. Его винить не за что. Своим последним пайком с нами делится. Парень он «дошлый». По-своему не «грезит», у вас же, чертей старых, спрашивает, что к чему и как лучше… Не он запретил и не ему разрешать бить сейчас зверей. На то охотничий закон есть! Ленин еще подписывал! Ждать нам недолго осталось. На июнь нам пять разрешений на пантачей дадено? Дадено… Вот добудешь — тогда зверины и нажрешься. И зимой можно ладно лосей добывать, будет тогда мясо и городу, и нам.

— А сейчас голодному таскаться? Зверей беречь, а себя гробить? Нешто она, тайга, обеднеет, ежели одного изюбра убьешь?