Тропою архаров

– А вы знаете, какой процент смертности от укуса гюрзы? А? Не знаете? 90!

Или:

– А вы знаете, что мы пойдем через перевал Заукучак, на котором в 1916 году погиб караван больше чем в 200 человек?

Наконец, Даниил Николаевич не выдержал.

– Черт с вами, то есть черт возьми, наверное нужно вас взять! – сказал он и при этом очень хорошо, ласково улыбнулся, но тотчас же скроил зверскую физиономию.

Перед самым отъездом он осведомился у меня: «А вы умеете писать стихи»? Когда я сказал, что, к сожалению, нет, он заявил: «Вот это хорошо. Гораздо важнее уметь варить кашу». Я обещал, что кашу варить научусь, и только после этого был зачислен в экспедицию.

И вот, наконец, мы на Иссык-Куле. Перед нами катит свои ярко-синие крутые волны это гигантское озеро. И кажется, что это не озеро, а морской залив, глубоко вдавшийся в континент. Мы видим яркую сине-зеленую гладь, высокобортные корабли, способные противостоять сильным штормам, моряков в форме с удивительным количеством галунов и изъясняющихся на самом причудливом морском жаргоне.

На меня Иссык-Куль произвел впечатление куска моря, заброшенного в центр континента. И это неспроста. И тип судов и залихватские манеры моряков говорят о том, что с Иссык-Кулем шутить не стоит. Когда из Буамского ущелья в Иссык-Кульскую котловину врывается ветер, озеро мгновенно покрывается барашками, а через полчаса-час на нем уже гуляет штормовая волна. Шторм на Иссык-Куле – дело серьезное.

У края высокой террасы над Иссык-Кулем на каменном постаменте стоит невысокая скала, на ее вершине бронзовый орел держит в когтях карту Центральной Азии.

На скале – бронзовый медальон с почти орлиным суровым горбоносым профилем.

Мы долго стояли молча. Сзади нас, внизу искрилось яркое синее озеро, перед нами вставали могучие кряжи Терскей- Алатау, у подножия которого раскинулся город, названный именем человека, похороненного под скалой.

Невольно в воображении возникали картины прошлого: песчаные вихри, несущиеся навстречу маленькому каравану, который тяжело бредет по холодным просторам Тибета; измученные верблюды; люди, дошедшие до предельного переутомления, и несокрушимая воля этого человека, многие годы ведущего караван через Монголию, Тибет, Китай…

Какая невероятная настойчивость, какое удивительное самоотвержение!

Какая прекрасная жизнь, наполненная трудом, лишениями, непрерывной борьбой и победами.

Какая прекрасная смерть на боевом посту, в пути, на пороге новых открытий!

На меня могила Пржевальского произвела очень сильное впечатление, но я видел, что больше всех был взволнован Даниил Николаевич.

О чем он думал? Не знаю. Может быть, о том, что недолго и ему осталось странствовать по горам и пустыням?

Мне почему-то казалось, что Пржевальский был для него чем-то очень, очень большим. Даниил Николаевич начинал свою жизнь, когда оканчивала путь эта великая звезда. Он шел по той же дороге, он тоже был зоолог, он также всю жизнь посвятил Азии.

И вот уже на склоне дней стоит он у могилы своего великого предшественника.

И та долгая задумчивость, в которую он был погружен, что это было?

Может быть, он сравнивал свою и его жизнь; что сделал тот и что сделал он.

Я не знаю, о чем он думал. Но мне кажется, что я правильно догадался.

В Пржевальске наша экспедиция окончательно сформировалась. Здесь Даниил Николаевич встретился со своим старым другом Урусбаем Кичкентаевым, с которым путешествовал много раз.

Урусбай Кичкентаев, несмотря на свои семьдесят лет, был на редкость деятельным человеком. Это был классический «караван-баши» – начальник каравана и проводник. Он всю жизнь водил людей по Тянь-Шаню.

Даниил Николаевич очень гордился Урусбаем, для него он был, пожалуй, самой большой достопримечательностью нашей экспедиции. И Урусбай это чувствовал и вел себя соответственно.

С самого начала был заведен такой порядок, что в распоряжения Урусбая по каравану никто не вмешивался: он был

очень ревнив к своему авторитету. А Даниил Николаевич его тщательно оберегал.

Впрочем, на власть и авторитет в караване Урусбай, конечно, имел право. Только мы, молодые студенты, этого сначала не понимали.

Ведь Урусбай был поистине мастер своего дела, он абсолютно точно знал все дороги по Центральному Тянь-Шаню, все расстояния, все перевалы, все аулы. Он не только знал все переправы через реки, но и когда, в какое время дня можно переправляться.

Он знал где, когда и какой есть корм для лошадей, как обстоит дело с топливом, где какая дичь, где здесь живут люди. И что за люди.

Мало того, все эти люди почти без исключения были его родственниками.

По части лошадей он мог дать сто очков вперед любому животноводу, он знал и вьючку, и седловку, и уход, и лечение.

Нас же, зеленых студентов, он с первых слов убил на месте: все растения и всех животных Урусбай называл не иначе как по-латыни.

И хитер был старик совершенно исключительно, но как-то по-хорошему хитер, пожалуй, даже не хитер, а лукав.