Тропою архаров

Я советовал ему как-нибудь встать пораньше, потому что архары только утром ходят низко, а на весь день уходят к снегу. Но он не слушал, а говорил, что я ботаник и в зоологических вопросах ничего не понимаю.

Затем Сашка два раза выезжал, взяв с собой Дюшамбая, за архарьей «фауной». Но, по-видимому, и здесь не все «методически продумал», потому что возвращался с пустыми руками.

Тогда Даниил Николаевич отнял у него тему «экология архара» и дал тему «экология сурка». Сашка возмущался, но внутренне, видимо, был доволен: во-первых, ходить недалеко- сурки были везде вокруг обсерватории, во-вторых, вставать рано не надо – сурки сами вставали достаточно поздно, в-третьих, он решил собрать сурковые шкурки для манто своей ненаглядной Марочки, которая, судя по его словам, ждет не дождется его в Ленинграде.

В середине лета произошло одно событие, которое, как я уже говорил, было заранее предопределено всем ходом нашей экспедиции. Напротив наших окон торчал пик Киргизского Совнаркома. Мы ежедневно и неоднократно, если он не бывал закрыт облаками, рассматривали его так и в бинокли; мы чуть не ежедневно спорили, откуда удобнее лезть на него, что нужно брать, сколько это займет времени и т. д.

И когда Даниил Николаевич как-то раз сказал нам, чтобы мы кончали эти пустые, бесплодные разговоры, мы сразу заявили, что немедленно, завтра же идем и обязательно залезем на вершину.

Даниил Николаевич ответил, что мы никуда не залезем, но, несмотря на это, принял самое деятельное участие в наших сборах. Он помогал нам красить очки, так как у нас не было темных, снеговых. И даже проверил прочность веревки, которой мы должны были связаться. Для этого он, привязав веревку к коньку крыши в конюшне, несколько раз обвязывался ею плотно вокруг пояса, затем становился на табуретку и прыгал с нее. Веревка была прочная и не рвалась, чем все мы, а особенно Даниил Николаевич, были очень довольны.

На следующее утро, еще до света, мы верхом подъехали к леднику, по моренам вошли на него, связались и двинулись вверх.

Это был мой первый поход по снегу, и я никогда не забуду совершенно непривычное и необычайное ощущение, которое испытывает человек, идущий по снегу в ясный солнечный день на высоте в 4000-5000 метров. На снегу было не только тепло, было просто жарко, и солнце, отражаясь из- под ног и с окружающих склонов, буквально жгло нас со всех сторон. Сначала это было незаметно, но среди дня все лицо, шея буквально горели, особенно жгло шею, горло под подбородком; это место всегда защищено, а здесь свет был снизу.

Отправились вчетвером. Связанные одной веревкой, мы неторопливо шли сначала по леднику, потом по склону, потом выбрались на гребень и по гребню потянулись вверх.

Было тепло, даже жарко, полная тишина и странное, прямо можно сказать нестерпимое, сияние снега, от которого мы ничем не были защищены.

Мы шли, останавливались, опять шли. Дорога не имела препятствий, наст был тверд и удобен.

Мы шли как-то удивительно благополучно. Без напряжения и без всяких происшествий. У начала гребня один из нас даже бросил на снег рюкзак с продуктами и со всякими вещами. Дальше мы поднимались примерно до трех часов дня, и вот, когда до вершины было сравнительно недалеко, нас покрыло облако и повалил густой снег. Последнюю сотню или полторы сотни метров до вершины мы шли уже совершенно не видя ничего вокруг. Кругом – вправо, влево, внизу, вверху – все было белым-бело. Ощущение было такое, точно мы находимся внутри белого шара. Вверх мы лезли легко и благополучно. А вот когда, уже дойдя до вершины, повернули назад вниз, тут несколько раз становилось по-настоящему страшно. Я шел первым, я вел всех и шел по самому гребню. Но как вести людей и куда, когда все одинаково бело, когда не видно, где кончается снеговой флаг, по которому мы идем, и начинается километровая пропасть? Эта пустота, эта пропасть была совсем незаметна,, несколько раз мой самодельный ледоруб, которым я нащупывал дорогу, проваливался в пустоту.

Кое-как мы благополучно спустились и на ледник, но здесь дело оказалось гораздо хуже. Те трещины, которые днем мы, даже не видя (так как они были скрыты снегом), проходили по насту совершенно спокойно, вдруг стали нам угрожать. В течение теплого дня наст оттаял, снег размяк. Здесь я впервые услышал, как со свистом оседает снег в трещину при вашем приближении, обозначая провал едва заметной, чуть более темной линией.

В одну такую трещину и ввалилась Люся. Из сугроба торчала только ее голова и растопыренные руки, глаза растерянно моргали. Я лежал на снегу, натягивая веревку.

– Ну, Люся, давай вылезай,-сказал я,-веревка натянута, никуда вниз не пойдешь.

– Не могу,- безнадежно сказала она.

– Да ну же, не дури! Упрись руками или держись за веревку и вылезай.

– Не могу…

– Что не могу, не валяй дурака, лезь! Что же мы тут долго сидеть будем?

– Не могу… Как хотите…

– А ну, ребята, давайте нож, отрежем веревку,- закричал я. Люсю точно пружиной кто-то выбросил из трещины.

В общем, к концу ледника мы добрались уже в темноте.