Тропою архаров

Я также бросился от него в противоположную сторону. Но он понесся к базару, а лагерь был в противоположном направлении. Поэтому он, опомнившись, повернулся и пошел назад. Со мной произошло то же самое, я побежал не помня себя, куда попало, уперся в какой-то тупик, кинулся обратно, и мы опять сошлись и разминулись, как встречные поезда на большой скорости. При этом мы не глядели друг на друга.

Я вышел из поселка и долго ходил один. Меня всего трясло от обиды. Часа через два меня разыскал Дюшамбай, он передал мне от начальника двадцать пять рублей.

Наступила осень. Что говорить, мы все немного устали, устали от мертвенного спокойствия высокогорий, от непрерывного длительного напряжения, устали от высоты, от недостатка воздуха, устали от холода и почему-то почти всегда встречного ветра. Ночью спальный мешок плохо грел, и по вечерам в палатке вспыхивали опасные разговоры о чистых постелях, о свиных отбивных или о филармонии. Да и немножко надоело по утрам пробивать лед каблуком, чтобы умыться, ломать зубы об окаменелый сыр, который к завтраку делили, рубя топором, надоело поправлять вьюки и гнать, гнать целый день лошадей, которые не идут, поднимать ишаков, которые ложатся, и ломать палку о быка. Этот хладнокровный бык так притерпелся к побоям, что даже не оглядывался, когда его лупили.

Но надо было идти, перед нами поднимался Ферганский хребет весь в пелене облаков. Зная, что перевалы могут закрыться каждый день, мы вставали еще раньше, ложились еще позже и шли, шли, шли.

Наконец, однажды поздно вечером мы добрались до устья реки Алабуги и повернули вверх по долине. Оставалось два тяжелых перехода. До перевала через Ферганский хребет было около восьми-десяти километров. Кругом по широчайшей долине, вернее даже не долине, а межгорному плато, расстилались однообразные, бесконечные сухие типчаковые степи.

Этой ночью Произошло ужасное событие. Ведь Сашка всерьез собирал шкурки сурков, надеясь из них сделать для своей милой шубу или воротник, но шкурки были жирные, сохли они очень плохо и никак не могли высохнуть совсем. Сашка каждый день с утра прятал их в мешок, но вечером на привале вынимал и развешивал на веревке вдоль палатки. Так было всю дорогу, каждый вечер они вывешивались на просушку. А сегодня утром оказалось, что эти шкурки кто-то сожрал. От них остались одни хвосты.

Что Сашка был человек не чересчур умный – это я и прежде знал, но что он выкинет такую глупость, мне и в голову не приходило. Он взял Рыжего, увел в сторону и застрелил.

Все, буквально все были ужасно возмущены. Даниил Николаевич молчал и не глядел на него. Я просто сказал Сашке, что он дурак и что, по-видимому, у него «методически продуманно» выходят только такие варварства, как расстрел собаки. И он промолчал в ответ.

Этой ночью, стоя на страже (мы каждую ночь по очереди караулили лагерь), я сочинил балладу «О красных братьях» – ведь и Сашка и собака были рыжие. Вторая часть баллады гласила, что:

Брата не познаша брат,

И в утра час глухой

На брата поднял руку брат

Под ветра страшный вой.

За обладание одной

Столь дивной из сурчих

Взвился курок и грянул ствол -

И лучший брат затих.

Да, горя беспощаден рок.

Один лишь среди нас

Остался рыжей шерсти клок

Да слезы наших глаз.

Утром за завтраком я огласил эту «балладу».

К моему удивлению, Даниил Николаевич меня не обругал за стихи, видимо оттого, что он был страшно возмущен Сашкой.

В глазах у Даниила Николаевича что-то зажглось и глядя не на меня, а на Сашку, он неожиданно сказал:

– Вообще писать стихи глупо, но это умные стихи, вы бы их выучили, Саша,-и он вырвал у меня из рук бумажку со стихами и сунул ее Сашке,-Выучите, выучите, это вам будет полезно.

Сашка ничего не сказал, он смотрел в землю.

В этот день мы тронулись вверх по Алабуге.

К этому времени наш караван заметно вырос, обилие сборов заставляло все время увеличивать его состав. Ведь мы всю дорогу непрерывно собирали растения, стреляли птиц, ловили насекомых. У нас было тринадцать лошадей под седлом и под вьюками, три ишака, верблюд и бык.

День начался прекрасно: тронулись на рассвете, и когда на безоблачном небе взошло солнце, мы уже быстро шли вверх по долине. Вскоре над далеким Ферганским хребтом появились тучи, среди дня облака закрыли солнце, стал накрапывать дождь. Со второй половины дня он все усиливался и шел не переставая. Текло по спине, стыли руки, наконец и седло намокло, а мы все поднимались вверх по долине. Дорога становилась все хуже, по ней бежали ручейки, земля прилипала к копытам лошадей. В конце дня мы вошли в щель, которая чем дальше, тем становилась уже и поднималась все выше и выше по склонам невидимого, утонувшего в облаках Ферганского хребта.

К вечеру на нас не было сухой нитки. Мы стояли и тряслись от холода, а кругом все было бело от тумана.