Тропою испытаний. Смерть меня подождет

Мы с Трофимом уходим от праздничного неба, от гостеприимной лиственницы, от костра под сень ситцевого полога. Разве была когда-нибудь такая чудесная ночь! Даже если бы сейчас разверзлись небеса и на тайгу свалилась грозовая буря, ночь для нас не потеряла бы своей прелести. Мы заплатили за неё немалой ценою и благодаря только доброму сердцу Хутамы снова оказались вместе. Вот мы лежим на хвойной подстилке, раскрепощённые от тяжких дум, нежимся в атмосфере уюта. Мир кажется нам блаженством, а будущее полно радостей. Мы засыпаем счастливцами.

Пробудился я перед зарёю. В небе доспевали звёзды. Серебрилась поникшая трава. Из лесной глубины разливался по долине, то затихая, то возрождаясь, загадочный звон колокольчика. И только он один, этот неровный металлический звук, жил во всеобщей дрёме.

Пастушка, сгорбившись у огня, что-то шила.

— Хутама, ты почему не спишь, уже скоро утро?

Хутама повёртывает ко мне лицо, зарумяненное костром, смотрит на меня усталыми глазами и тихонько говорит:

— Спать не буду, тебе штаны надо, твоему товарищу олочи надо. Как пойдёте дальше? Тут лавки нету…

Меня растрогали её слова. Я не знал, что сказать этой женщине, случайно появившейся на нашем горьком пути.

Хутама не прилегла в эту ночь. Мне она преподнесла «насовсем» свои штаны, только что расклинённые ею цветным лоскутом, а Трофиму олочи, сшитые из лосины. Мы в восторге, не находим слов благодарности. Снова поражаемся её удивительной простоте, её материнской заботе о нас.

На чащу обрушивается солнечный ливень. Близнецы давно проснулись, позавтракали и теперь блаженствуют на оленьей шкуре у огня. Они в крошечных трикотажных носочках и в белых фланелевых распашонках фабричного пошива. Мать одела их с явным желанием подивить нас, чего и добилась, заставив меня смутиться. Ведь ещё вчера я считал дикарями этих крохотных, голых, завёрнутых в кабарожью шкуру и связанных ремнями малышей, а сегодня, пожалуйста, это — щёголи, всё на них европейское, и они, негодники, кажется, ещё и посмеиваются надо мной своими беззубыми ртами…

А вообще это удивительно дружные братцы, до чего же они копируют друг друга! Стоило одному подать голос, как второй не заставил себя ждать.

У матери много времени уходит, чтобы сложить из походного имущества вьюки. Мы с Трофимом собрали оленей. Близнецы раскричались на всю тайгу.

— Чего они хотят? — спросил я Хутаму.

— Ехать надо. На олене кричать не будут, — ответила пастушка деловито, готовя сыновей к отъезду.

Прежде чем спеленать ребят, Хутама принесла из леса сухой пень, раздробила его ногою, отсеяла труху, размяла в ладонях и пересыпала ею у детей в паху.

— Что ты делаешь? — крикнул Трофим.

Та, закончив своё дело, сказала сухо и назидательно:

— Так хорошо, преть не будет!

Затем она стащила с ребят распашонки, носочки и, невзирая на энергичное возмущение малышей, завернула их в пелёнки из шкуры.

Мы помогли Хутаме навьючить на оленей весь скарб. Затем она взялась за близнецов. У каждого лубочная люлька с приподнятым изголовьем. Связав люльки ремнём, Хутама перекинула их через седло и крепко привьючила. Пока она всё это делала, близнецы неистовствовали, но стоило оленю сделать первые шаги, как крик прекратился и не возобновлялся на протяжении всего пути.

Вот так, с раннего детства, эти будущие пастухи или разведчики привыкают к кочевой жизни. С этого возраста им прививается привычка к скитальческой жизни, любовь к просторам и движению.

Мы выстраиваемся гуськом: Хутама ведёт караван, следом иду я, Трофим верхом завершает шествие. Наш и пастушки путь идёт к устью Ивака.

От поляны недалеко начинается спуск в ущелье. Впереди чуть заметно вьётся тропка. Как осторожно, легко, неслышно спускает передний олень с горы близнецов, точно понимая, какой на его спине ценный груз. Он, как ящерица, извивается между деревьями, боязливо скользит по чаще, не заденет люльками, не толкнёт. И малыши, по-видимому, довольны, не подают голосов, возможно, даже спят, убаюканные плавным движением.

Мы на дне ущелья. Оно никогда не продувается ветрами, воздух здесь сырой, затхлый. Слева ревёт Утук… Справа дыбятся, убегая в синеву, откосы. Небо пятнистое, чуть просматривается сквозь кроны лиственниц.

В поисках проходов через крутизну нам часто приходится вплотную прижиматься к Утуку. Река распилила глубоким шрамом дно ущелья, почти скрылась в каменную твердь, простившись с солнцем, небом, окутанная мраком. Только стланики, склонившись над пропастью, видят, как в тёмной глубине её бьётся в вечных судорогах Утук, силясь раздвинуть камень, очистить себе путь и обзавестись заводями, где бы можно было на минутку оборвать свой бег.

Караван наш взбирается на высокий обрыв, останавливается. Хутама, не снимая люлек с оленя, поочерёдно кормит сыновей, и мы идём дальше.

Наша проводница всё чаще замедляет шаг, осматривается, прислушивается, то вдруг припадёт к земле, ощупывает рукою чьи-то, заинтересовавшие её, следы.

— Однако, где-то близко люди есть. Олень тут вчера ходил, — кричит она, догоняя меня.

— Может, это след сокжоя? — переспрашиваю я.