Тропою испытаний. Смерть меня подождет

— Глаза человека не видели, что в ущелье летом бывает. Понимаешь?! Никто не скажет, как туда идти. Ты пойдёшь, увидишь, потом нам расскажешь, — укоризненно, сердито говорит Улукиткан.

— А как нам лучше отсюда попасть на Кунь-Манье?

— Назад ходи надо своим следом, через Ивакский перевал…

— А если через озеро Токо?

— Далеко. Там место топкий. Оленю тяжело будет, лучше тут.

После этого разговора я по радио совещаюсь со штабом и с остальными людьми. Все — за поездку. Но в план её вносится одна поправка: сначала я должен посетить Алданское нагорье, его южный край, хотя бы на очень короткое время, после чего можно будет полностью заняться обследованием Маи.

Приходим к решению, что Улукиткан с Василием Николаевичем и с Лихановым уйдут обратно на Зею и дальше на устье Кунь-Манье со всем нашим имуществом и оленями. Я же с Трофимом и проводником Пугачёва отправлюсь к озеру Большое Токо, в партию Сипотенко и дальше на восток, вдоль барьера Станового до реки Удюм. Затем через Майский перевал, который обследовали в прошлом году, спустимся к своим. За время нашего отсутствия Василий Николаевич должен будет выдолбить лодку. В случае, если мы не пройдём на оленях по Мае, отправимся втроём по реке на долблёнке.

Я сообщаю о своём решении Хетагурову.

— Очень хорошо! — обрадованно кричит он в микрофон. — Когда будете на устье Маи? Разрешите встретить вас?

— Наш маршрут по Алданскому нагорью займёт не более двадцати дней. Непременно держи с нами связь. Остальное решим позже. После Маи я, вероятно, останусь на южном участке, а тебе придётся перебазироваться на север. Мы ещё от зимы не отогрелись, а вам, вероятно, тепло надоело.

— Ни пуха ни пера! До свидания! — звучит издалека голос Хетагурова.

Пугачёв даёт команду свёртывать лагерь. Всё приходит в движение: люди весело и шумно снимают палатки, упаковывают вещи, вьючат оленей. И судя по тому, с каким рвением все принялись за дело, можно легко заключить, как люди ждали этой желанной минуты.

Ко мне подошёл Глеб неторопливой косолапой походкой, придающей ему забавную важность.

— Ну, а мне куда? — спросил он.

— Про тебя-то, Глеб, я и забыл, выпал ты у меня из памяти, вроде как лишний, никому не нужный.

— Оставьте меня у Трофима Васильевича.

— У Пугачёва?! — удивился я. — У Глухова на рекогносцировке не ужился, а тут ведь потруднее.

— Зато денежно, — перебил он меня обрадованно, точно вдруг сделал для себя какое-то открытие.

— Рубль почуял, загорелся?

— Пусть останется, — вмешался в разговор длинный Алексей, — узнает, почём денежки. В бригаде живо из него сырость выжмут.

— Слышишь? Предупреждение серьёзное.

— Так уж и выжмут! — огрызнулся Глеб на Алексея и, повернувшись ко мне, попросил: — Пусть Трофим Васильевич зачислит.

— Пугачёв, принимай добровольца! — крикнул я, а сам так и не разгадал, что скрывалось за его решением остаться у Пугачёва. В этом подразделении он действительно узнает, почём денежки, а уж фокусничать не будет.

Уже зимою, после работы, я увидел Глеба в штабе, он получал зарплату и был в отличном настроении.

— Ну как, Глеб, насчёт сырости? — спросил я, искренне обрадованный встречей.

— Черти у Пугачёва, не ребята! — ответил он и с восторгом потряс пачкой денег.

Через час легко нагруженный караван в шестьдесят оленей, управляемый каюрами, покинул стоянку.

Мы сразу попадаем в тиски залесённого ущелья. Горы всё сильнее сжимают Утук, теснятся над его гремящим потоком. Тропка, прорубленная Пугачёвым, то падает в глубину боковых ложков, то круто взбирается вверх, цепляясь за малейшие выступы, и часто повисает над рекою.

Олени шагают осторожно, всё время прядут ушами в сторону обрывов и буквально на цыпочках обходят опасные проходы. В узких местах наш караван разбивается на мелкие связки, по три-четыре оленя.

Продвигаемся всё медленнее. Уже не кричат истомлённые погонщики, не лают собаки. Все устают, и короткие передышки не восстанавливают силы. Гнус буквально осатанел. В тайге летом даже севернее 56 градуса широты бывают дни необъяснимой, почти тропической духоты, чаще перед грозами.

Но вот откуда-то свалился ветер, он смахнул с оленей гнус, и животные пошли веселее.

В клину слияния Утука с Иваком с правой стороны скала преграждает нам путь. Тропа выводит к каменистому берегу. Оборвав свой стремительный бег, река Утук здесь разливается широким, усталым потоком.

Каюры перед бродом поправляют на оленях вьюки, подтягивают ремни, и один за другим переводят животных на противоположный берег. За ними перебираются пешеходы, последними переплывают собаки.

Нас сопровождает дождь.

Вот мы и на левом берегу, в густой лиственничной тайге. Но радоваться ещё рано, через полкилометра предстоит второй брод как раз в том месте, где грозный Утук сливается с Иваком. Тут всё бурлит, словно два заклятых врага схватились в смертельной схватке. Улукиткан встревоженно поторапливает всех к броду.

— Видишь, дождь большой, вода поднимается, олень бродить не могу! — кричит он мне и направляет караван к излучине.