Тропою испытаний. Смерть меня подождет

До шпиля, где над бетонным туром возвышается пирамида, метров триста крутизны. Горы падают, сливаются зубцы, купола, отроги. И только наш голец господствует над этим горным хаосом, над беспредельным безмолвием. С его вершины, заканчивающейся крошечной площадкой, мы увидим на дне глубоких расщелин вечернюю тайгу.

Михаил Михайлович устанавливает на туре инструмент — тяжёлый теодолит, приводит его в рабочее положение. Я осматриваю горы. Джугдыр уходит от нас на север, беспокойный, вздыбленный, прикрытый густым облаком, словно серым шинельным сукном.

— Голец Сага — видишь? — говорит мне Михаил Михайлович, показывая рукою вправо от Джугдыра.

За Маей, скрытой от нас в глубине провалов, виден безымянный хребет, широкий и плоский, расчленённый мелкими ложбинами. Издалека он напоминает пустыню после смерча, покрытую гигантскими дюнами. С первого взгляда узнаю Сагу — господствующую вершину этого хребта, угрюмую и толстую, как откормленный боров. До неё по прямой километров сорок!

Михаил Михайлович наводит на вершину тяжёлую трубу инструмента, припадает глазами к окуляру.

— Дьявольщина! — досадует он. — Пирамида плохо видна — плохая проектировка.

— Может, глаза твои устали от долгой работы, дай взгляну.

Он уступает мне место у инструмента. В трубу, с большим оптическим увеличением, Сага кажется совсем рядом, вся как на ладони, облитая ровным светом закатного солнца. Вижу и пирамиду, но тускло, в синеве далёких гор. С таким изображением её, конечно, не отнаблюдать. Сбоку, под тупой вершиной, на скалистом прилавке хорошо заметно белое пятно — это палатка Трофима.

— Если завтра будет свет, за ночь закончим наблюдение? — спрашиваю я.

— Конечно. Но для этого надо сегодня измерить все углы, не связанные с направлением на Сагу. Их немного.

Михаил Михайлович привычным движением руки отводит трубу вправо от Саги, быстро находит нужную вершину с пирамидой, и пока ловит в биссектор инструмента цель, я успеваю раскрыть журнал, достать ручку, приготовиться к записям отсчётов. Сознаюсь, давно не занимался такой работой, и хотя программа вычислений здесь, у инструмента, очень упрощённая, тем не менее чувствую себя, как на экзамене, мальчишкой.

— Миша, не торопись, не дай оскандалиться, — умоляю я.

Он смеётся:

— Вот когда ты в моих руках! Уж я постараюсь.

— А двадцатилетняя дружба?

— Этого не предусматривает инструкция.

— Зря обрадовался, я ведь пошутил.

— У нас есть время проверить, шутишь ли ты. Его лицо вдруг становится серьёзным.

— Сорок пять градусов, тридцать две минуты, двадцать шесть и шесть, двадцать шесть и четыре, — тянет он нараспев.

…Время летит быстро. Гаснет солнце на лиловом горизонте. Последний приём Михаил Михайлович делает с натяжкой на свет. Затем он подсаживается ко мне, критически осматривает записи вычислений и тут же чертыхается: не нравится ему моя работа. Затем он повторяет все вычисления самостоятельно, так уж положено на наблюдениях, и получает мои результаты.

— Ты и теперь недоволен? — спрашиваю я.

— Ну, знаешь, за такую работу помощнику досталось бы по первое число, — беззлобно выговаривает он мне за исправления на страницах журнала.

Мы убираем с тура инструмент и, довольные, что хорошо потрудились, начинаем спускаться в лагерь.

— Значит, договариваемся: если завтра ночью закончим полностью программу наблюдений, тогда с тебя будет причитаться, — говорит Михаил Михайлович, ощупью спускаясь по камням.

— За что?

— Мой-то пункт последний, соседи сегодня заканчивают. Шутка ли, до снегопада свернуть такую работу.

— Что же, согласен, если закончишь. Но имей в виду, с меня всем уже столько причитается, что и волос на голове не хватит.

— Тут осторожнее, держись правее, — предупреждает спутник и уползает в темноту.

Далеко внизу мерцает огонёк костра, а кажется, будто живая звезда свалилась на дно глубокого провала. Справа заметно сверкает восток. Оттуда, из бездны бездн, на сторожевые пики льётся голубоватый свет, всё сильнее, всё ярче. Появляется луна. Она выползает на ребро гольца холодным шаром и, кажется, вот-вот сорвётся в пропасть.

В лагере все спят. Лишь останец настороженно караулит немое пространство. Палатка, пологи, утварь, костерок между сложенных камней и уснувший возле него Улукиткан — всё это ночью, под луною, поистине сказка!

Рядом с Улукитканом спит Майка, положив голову на вытянутые передние ноги и поджав под себя задние. С тех пор, как не стало в стаде Баюткана, кому она рабски подражала во всём, Майка больше привязалась к старику. Как бы далеко ни кормилась, ночью непременно придёт к нему на стоянку. И хотя Улукиткан своё чувство хранит глубоко под внешним спокойствием, отделывается молчанием, но мы знаем — в его сердце живёт безграничная любовь к Майке.