Тропою волка

Они медленно шли по коридору, минуя зеркала, картины и латы рыцарей времен Ягайло, этого первого литвина в польской короне, который так и не научился говорить по-польски. Каблуки гулко стучали в пустом коридоре, слегка скользя по начищенному до блеска мраморному полу.

— Иногда мне кажется, Михась, что и не ты меня младше на пятнадцать лет, а я тебя!

— Мне так тоже порой кажется, — улыбнулся Михал.

— Я в твои годы все же был менее терпеливым! Всегда готов был правду сплеча рубить. Но… это плохая черта в политике.

— Это уж точно. Я, кстати, думал, как же тебе исправить твою пошатнувшуюся репутацию у поляков и придумал.

— Да что ты говоришь?!

— Точно.

— И что же мне нужно сделать?

— Ты, Богуслав, прекрасный рассказчик, пишешь вдохновенные гимны. Как внимательно, открыв рты, тебя слушают не только молодые паненки, но и умудренные опытом паны, прямо затаив дыхание, когда ты рассказываешь про бои с испанцами, про дуэли, Бастилию, про то, как чуть не погиб в шторме на море, про разгром Хмельницкого и татар! Напиши про все это роман, только обязательно на польском языке, или если не можешь роман, то хотя бы автобиографию. И мы эту книгу издадим в Польше.

— Шутишь? — Богуслав аж остановился, с удивлением глядя на кузена. — Бастилия, говоришь? А что насчет того, как я громил Полубинского и Короткевича? Как гонял, словно зайца на охоте, Сапегу и отстрелил под Варшавой башку Ковалевскому? А как насчет Трансильвании, где я делил земли Речи Посполитой вместе с Ракоши и Хмельницким, словно речь шла о серебряных ложках умершей бабушки Альжбеты?

— А вот про это ты вообще ничего не должен писать. Свой союз с Карлом Густавом распиши как временную вынужденную меру, мол, Родина была в опасности и никто не помогал, ну, а потом-де вернулся в лагерь любимого Яна Казимира. Ну, не мне же тебя учить, что стоит писать, а чего нет! — всплеснул руками Михал и, неожиданно покраснев, добавив:

— Вот послушай. Может, это тебя натолкнет.

Михал неожиданно отвернулся от Богуслава, подошел к окну и, глядя сквозь мутное стекло на дворцовый двор внизу. принялся читать:

Руды певень драпежна б ’е хціваю дзюбай,
Нахілілася долу зламаная сліва…
Крумкачы ў прадчуваньні крывавай пагубы
Завял i карагод над харугвай маўклівай…
Паўтараючы сэрдцамі покліч Айчыны,
 Удыхаючы прагна паветра абшарау,
Конным шыхтам загаду чакаюць ліцьвіны,
Ваяры маладыя, гиэсьць соценъ гусараў…
Нібы грымнула зь неба: «Абранцы Радзімы!
Абаронім жа гонар братоў паспалітых!»
Шаблі вырваўшы з похваў, ашчэрыўшы дзіды,
Рушаць вершнікі ў бой — на варожых наймітаў!
Для паэтаў вайны не бывае сумневаў,
Подых еернае згубы спыніць іх ня здольны…
Залп гарматаў… у чорнага дыму cnaeeea…
Гінуць шчырьія бойцы, і гінуць няўмольна.
Звон ляза… Грукат латаў… Хрып коняў… I стогны…
Посьвіст куляў сьмяротных… крывавая поўня
3 плачам коціцца зь неба на сьнег бел-чырвоны…
Усе меней на полі штандартаў з «Пагоняй».
Злоснай хеўрай сьціскаецца ворагаў кола…
Ды жыве ліцьвіноў непарушная вера!
Решткі слаўнай харугвы ня хіляцца долу:
«Хто жывыя? Да зброі! Гусары, наперад!»
Дапамогі ня будзе. Ня будзе ратунку,
Будзе вечны спакой. Будуць гонар і слава…
У Бялолукскім полі апошні прытунак
Напаткалі ліцьвіны. Шэсъцъ Соценъ Гусараў.

[20]

Михал замолчал, упершись горячим лбом в оконное стекло, глядя, как внизу расходятся группами шляхтичи, живо жестикулируя и обсуждая насущные вопросы… Богуслав тоже молчал, подперев подбородок пальцами. В его глазах заблестели слезы. Михал обернулся на кузена и остолбенел — он явно не ожидал такой сентиментальности от своего вечно ироничного родственника. Богуслав тряхнул головой, кивнул:

— Впечатляет, Михал. Сильно, пан брат, очень сильно. Это мне следовало написать такой верш. Ты ведь никогда ранее не писал, в отличие от меня?