Тропою волка

— Хм, — он смущенно тер подбородок, — коль уж я полковник его королевского величества, то разрешите и я выскажу свое мнение. У Карла почти десять тысяч солдат. У нас с Сапегой — восемь. Мы все рискуем, оставляя меньшее число воинов при Карле Густаве. Как раз было бы целесообразней выставить против Карла пана Любомирского и вас, пан Чарнецкий. Ну, а я с Сапегой пошел бы на немцев. У тех, кажется, не более пяти тысяч. Наш восьмитысячный корпус с ними справится.

Все вопросительно переглянулись, считая, что логика в словах молодого полковника есть, но Чарнецкий несколько нервно поглаживал пальцами свою огромную бороду. Он был явно против, чтобы его исправлял двадцатилетний юноша, пусть он и Радзивилл, пусть и полковник его королевского величества.

— Нет, — замахал коротко стриженной головой Чарнецкий, — как я сказал, так и сделаем. Это будет лучше. Мы не знаем точного количества войск у немцев.

Михал пожал плечами. Он не мог при всех и при Сапеге сказать честно, что осторожный Сапега не соперник решительному Карлу даже при равенстве сил, ну а при меньшинстве — поражение обеспечено. Шведский король смог бы разбить Великого гетмана и с тремя тысячами своих солдат. Но… приказ есть приказ.

Сомнения Михала очень скоро оправдались. Карл, дав отвлекающий бой, где литвины понесли поражение, стремительным маршем переправился через Сан и ушел в сторону Варшавы. Михал оказался прав, Чарнецкий — нет, а Сапега посрамлен вновь. В оправдание русскому воеводе пошло лишь то, что он встретил-таки войско Фредерика Вильхельма и нанес ему поражение. Затем Чарнецкий пошел в Пруссию, Любомирский отправился к Торуни, а Сапега с Михалом под развернутыми знаменами, под бой барабанов и литавр двинулись к польской столице по варшавскому тракту, окруженному густыми лесами. По дороге к ним примыкали все новые и новые хоругви и ополчения. Войско выросло до 12 000 человек одних лишь солдат, не считая гражданских добровольцев.

Подходил к концу первый месяц лета. Литвинско-польские войска сгрудились вокруг Варшавы. Михал впервые увидел столицу после 1648 года. Сейчас, однако, эта был вовсе не тот праздничный нарядный город. Варшава представляла из себя грозную твердь, ощетинившуюся черными зевами пушек всех калибров. Защищал Варшаву гарнизон в пять тысяч опытных немецких, чешских и союзных альянсу польских солдат с частью шведских. Командовал гарнизоном немецкий фельдмаршал Виттенберг.

Кмитич был уже здесь. Его уговорили — главным образом Обухович — возглавить артиллерийскую батарею, и Кмитич свое дело выполнял четко. Обухович командовал всей осадой. Он также знал свое дело. Осада началась ночью в предпоследний день июня с артиллерийской дуэли. Потянулись дни активных обстрелов стен, дерзких вылазок защитников оккупированного города, разведывательных штурмов пробитых стен поляками и литвинами. Подтянулись Чарнецкий и Любомирский, появился с посполитым рушением и сам Ян Казимир. С собой король привел в общей сложности более двадцати пяти тысяч человек. Ни Кмитичу, ни Обуховичу, ни Михалу, ни, скорее всего, самому Яну Казимиру не нравилась пестрая армия, что стала обозами вокруг Варшавы. В самом деле, на призыв короля откликнулись не только шляхта и благородные люди. Было много и таких, которым война, похоже, была лишним поводом пограбить и пошалить. Этих похожих на разбойников личностей, часто разгуливающих в изрядном подпитии, офицеры с презрением называли быдлом, но Ян Казимир призывал уважать всех без исключения. Помимо дисциплинированных солдат и шляхтичей здесь была масса людей, к армии ранее не имевших никакого отношения: крестьяне, горожане, хуторяне. Они разношерстной толпой таскали с собой мутные бутыли самогонки, пили, дрались между собой и с солдатами, лезли без команд на стены, гибли десятками, сидели в специально организованной для них полковой тюрьме, грабили местные хутора и деревни, висели повешанными за беспорядки и грабеж на ближайших дубах…

Тем не менее, Кмитич не мог не оценить той самоотверженности, с какой поляки, среди которых было немало все того же «быдла», облепливали стены, яростно штурмуя город. На них сыпались сверху камни и бревна, их расстреливали ядрами, картечью и пулями, лили на головы расплавленную смолу и кипяток, но они все шли и шли, будто в запасе каждого из них была как минимум еще одна жизнь. Впрочем, Обуховича сей факт жутко злил.

— С такими темпами штурмов у нас людей не останется через неделю! — возмущался воевода, и Кмитич с улыбкой отмечал все того же старого ворчуна Обуховича, так хорошо знакомого ему по смоленскому сидению.

Как-то незаметно для Кмитича пролетела его любимая Купаловская ночь, когда литвины поют свое:

Ой, рана на Йвана,
Проці Йвана ночка мала,
Ой, рана на Йвана…