Тропою волка

Перед несвижским ординатом стоял невысокий сухонький человек лет шестидесяти-шестидесяти пяти с гладким тщательно выбритым розовым лицом и длинными седыми волосами. Во всем черном.

— Я могу видеть пана Тарковского? — спросил Михал старичка с мушкетом, аккуратно отстраняя тростью мушкетный ствол в сторону, чтобы случайно произведенный выстрел не выбил ему мозги. Из-за спины седовласого старичка испуганно выглядывали две женщины — пожилая и совсем молоденькая, с буйной золотистой шевелюрой.

— Вы пан Михал Казимир Радзивилл? — спросил старичок, не опуская мушкета.

— Так, пане, он самый, сын Александра Людовика, которого пан Тарковский должен хорошо знать.

Ствол мушкета резко скользнул вниз. Голубые глазки старичка блеснули приветливыми искорками.

— Вы уж простите, пан Михал! Варшава из милого старого мазовецкого города превратилась в ад. Бояться нужно не столько немцев или шведов, сколько своих! Проходите! Я и есть Ежи Тарковский.

Сухонький пан в черном сделал шаг назад, пропуская в дом Михала. несвижский князь шагнул за порог, снял шляпу — ее тут же подхватила молодая женщина, видимо, служанка Тарковского. Она же помогла снять с Михала его модный короткий черный плащ.

Михал огляделся. Типичные небогатые апартаменты Старого города, где ютятся лавочники да ремесленники, с грубо оштукатуренными серыми стенами. Небогатая скудная мебель… Михал сглотнул — неужели Тарковского ограбили?! Где же его знаменитые коллекции картин, ювелирных изделий и прочих безделушек со всего света?

— Ну и время нынче, пан Радзивилл, ну и время! — причитал пан Тарковский, уводя Михала куда-то по темному узкому коридору. — Идите за мной, пан.

Вдруг Тарковский ткнул суховатой рукой стену, и она повернулась, как дверь. Михал последовал за хозяином в потайной ход, освещенный лампами, стоящими на полках. Весь коридор, по которому, как по лабиринту, пробирались Тарковский и Радзивилл, был заставлен полками, ломившимися от статуэток, больших и малых картин, сосудов и ваз, каких-то закупоренных бутылок темно-зеленого стекла, банок, свертков бумаг, кукол, богато инкрустированных пистолетов, странных мечей с длинными рукоятями, шкатулок, толстых книг и прочего, чего даже невозможно было запомнить.

«Ничего себе!» — думал Михал, сворачивая следом за Тарковским уже за третий поворот. Он словно попал в иной мир, мир детских сказок и снов. Пахло какими-то чудными ароматами, иногда нос Михала улавливал знакомый по мастерской Вилли запах краски, холстов… Порой он чуял что-то похожее на французские изысканные духи… Вот череп, вырезанный из хрусталя, а вот чудная модель испанской каравеллы, на которой плавал Христофор Колумб.

— У вас тут как в раю! — не выдержал восхищенный Михал. — Я бы жил здесь!

— О, пан Радзивилл! Не вы одни жили бы здесь! Здесь собраны чудеса со всего света!

Тарковский остановился напротив одной из полок, снял огромную книгу, раскрыл. В книге были записи от руки, видимо, самого пана Тарковского. Он открыл последнюю страницу и стал водить по ней пальцем, что-то отыскивая.

— Рембрандт, «Польский всадник», — произнес наконец Тарковский.

— Ну, не Рембрандт, а Вильям Дрозд. И не «польский», а… «огненный» или «литвинский», — поправил Михал Тарковского.

— В самом деле? — Тарковский вопросительно покосился на Михала. — Я не знаю никакого Вильяма Дрозда. А вот картина Рембрандта у меня имеется. Поверьте мне, молодой человек, я отлично знаю, как накладывает мазки этот гений кисти.

— Дрозд пока неизвестен, — ответил Михал, — он ученик Рембрандта, и нет ничего удивительного в том, что мазки у них с Рембрандтом схожи. Так картина у вас, пан Тарковский?

— Так, пан Радзивилл, у меня. Если мы говорим об одной картине. Уж очень разнятся наши с вами мнения по ней.

Михал занервничал. А вдруг, в самом деле, что-то напутали? Вдруг не та картина?

— Покажите мне ее побыстрей, пан Тарковский!

Они вновь свернули в какой-то закоулок и подошли к полке, где стояли обернутые материей картины. Тарковский развернул одну из них, и от сердца Михала отлегло — она! несвижский князь чуть ли не бросился навстречу полотну, схватил обеими руками за деревянную незамысловатую рамку, которую сам купил в Болонье перед отправкой картины домой. И вот на него вновь смотрел Кмитич, своими слегка улыбающимися глазами, молодой и безусый. Сейчас Михал чувствовал себя по-настоящему счастливым. Здравствуй, Варшава! С освобождением тебя! Здравствуй, Кмитич, огненный всадник!

— Вы хотите ее забрать, пан Радзивилл? — Михала вернул в реальность голос Тарковского, которому не хотелось расставаться с картиной. Да, он понимал, что картина не его, Тарковский даже обратил внимание, что и конь прописан не очень пропорционально, но всадник… Всадник, обернувшийся в седле, манил и притягивал, он был написан идеально. Тарковский жалел, что эта вещь не его, но воспрепятствовать передаче картины хозяину он, конечно же, не мог.

— Так, пан, хочу забрать! — Михал осекся, он сообразил, что говорит сущую чепуху. Куда забрать? В обоз? Солдатам на развлечение?

— Может, хотите отправить ее в Несвиж?