Тропы хоженые и нехоженые. Растет мята под окном

— У меня… так бы сказать, своя шерсточесалка, — цедил дальше Ахрем, — ну и полволоки земли. Песку мало. У вас — треть надела. Песку больше. Могли б мы, так бы сказать, породниться ближе… Мой Роман — парень заботливый, хозяйственный… Дай боже каждой… Да и ваша девчина, я гляжу…

— Куда ж она еще? — перебила Бычиха. — Дитя еще… — В голосе женщины чуть не забулькали нотки радости.

— Ну какое ж она дитя? — возразил Ахрем. У него тоже начинал появляться тон родственника. — Сколько ей, так бы сказать, исполнилось теперь?

— Семнадцать, восемнадцатый пошел, — ответила Бычиха, немного, конечно, прибавив девушке возраст.

— То это, я вам скажу… — с ласковой и приязненной улыбкой начал вспоминать Ахрем, — это, когда я брал свою, то ей тогда было… Нет, ей тогда не было столько, как, вы говорите, вашей…

— Она ж еще и в хате не очень чтоб…

— Ничего, при старой будет, подучится.

— И не заглядывается она, кажется, пока ни на кого. Стыдится еще…

— Ну срам, так бы сказать, он иногда найдет, а потом и пройдет. Он не прилипает навсегда к человеку.

Бычиха больше ничего не сказала, так как знала, что Вулька стала теперь очень охотно водить коня в ночное, а раньше когда и водила, то под большим принуждением. А там, на лугу, были всякие парни, бывал, конечно, и Ромацка. Представить Ромацку своим зятем пока что было нелегко ни Бычихе, ни тем более ее примаку, который за время этого неожиданного сватовства не промолвил ни одного слова. Ромацка был уже, если даже считать по шляхетским обычаям, жених с трухлинкой, в годах. К тому же и кривоногий, горбоносый и худущий. Вулька, на родительский взгляд, была ничего себе: рослая, округлилась и даже стройной становилась, только веснушки не сходили с носа даже зимой. Говорили у нас, что она уже и помады всякие покупала и зелье какое-то пила, которое давал Левон, — все равно ничего не помогало.

Вулька стыдилась своих веснушек, мучилась из-за этого и потому иной раз готова была от зависти и злости разорвать Пантю за то, что он удался хоть и неказистый, но белолицый. А что мальчика изувечил конь, так это не вызывало у нее ни жалости, ни сочувствия. Иногда в душе она даже довольна была, что так вышло: пускай не крутится, как вихрь. Только злилась за то, что он не ходит теперь к Квасам и не ищет там чего надо: девушка уже хорошо знала, откуда у матери такая неожиданная прибыль.

Из-за веснушек Вулька не надеялась особенно на хорошего жениха — мать тоже понимала это. Но таинственный кладик возымел определенное значение. Теперь уже ни мать, ни она сама особенно не скрывали от людей, что у них кое-что припрятано: пускай «клюют» женихи, пускай слетаются, как пчелы на мед!

«Клюнула» шерсточесальная машина. Ну что ж! Кривенький и костлявенький Ромацка вряд ли придется Вульке по вкусу, но, зная натуру дочери, Бычиха могла уже теперь смело и уверенно говорить с Ахремом.

Для большей определенности она шепнула ему в сенцах, когда провожала:

— Мы тоже не какие-нибудь нищие, не погорельцы, не к тому будь сказано. И за дочкой дадим кое-чего.

— Вот же… И одно к одному… — удовлетворенно сказал Ахрем.

Вернулась женщина в хату довольная, готова была в ладоши захлопать от радости. А Богдан молчал. Бычиха посмотрела на него и хотела что-то сказать. Но он не поднял глаз.

— Вулька пойдет шерсточеску крутить? — вдруг спросил Пантя.

— Дурачок, почему ты так говоришь? — упрекнула мать. — Разве коней у Ахрема нет?

— А мы один раз крутили, — похвалился Пантя. — Все вместе, гуртом.

Вскоре вошла Вулька. По глазам матери она догадалась, о чем шел разговор с Ахремом, но виду не подавала, прикинулась грустной и чем-то недовольной.

— Пойдешь шерсточеску крутить? — спросил Пантя у нее.

— Молчи, дохлик! — гаркнула на него Вулька и отвела глаза, чтоб не встретиться с колючим взглядом отчима.

— А мы туда гвоздей набросали! — злорадно сообщил мальчик.

Мать с дочкой вскоре вышли из хаты. Они хорошо понимали, что при отчиме и особенно при Панте в открытую говорить нельзя. А Богдан и не обратил на это внимания: идите, куда хотите, решайте там, как хотите. Он чувствовал, что посещение Ахрема пришлось по душе им обеим, и мысленно немного посмеивался над ними. Пусть Вулька уходит из хаты — жить с ней тут нелегко. Однако же если б у него спросили, то сказал бы, что Ахрем приходил не только потому, что наслышан о золоте Сушкевича…

Так почему ж он все-таки пришел?

Ни Бычиха, ни Вулька на деревенские собрания не ходили и, наверно, не знали, что уже несколько раз там шел разговор о том, чтобы в Голубовке и Арабиновке был создан колхоз. А если и слышали об этом, то вряд ли знали, что Ахрем получил твердое задание и что это значило.

Раньше на сходках Гнедого иногда называли подкулачником, а на последней выступал уполномоченный райкома партии, в военной форме, и на воротнике у него с обеих сторон — по четыре блестящих треугольника. И он при всем народе сказал, что Ахрем — кулак, так как у него есть машины: шерсточесалка и молотилка.