Тропы хоженые и нехоженые. Растет мята под окном

Думы, раздумья, размышления и догадки лишили Богдана сна, окутали жуткой тяжестью душу, может, даже укоротили жизнь. И пожалуй, не выйти б ему из таких печалей и горестей, если бы к ним не присоединились еще и другие. Не зря же люди говорят: беда одна не приходит… Оттого, что Пантя часто выбегал на двор босиком, а если был в лаптях, то промачивал ноги, он тяжело заболел, горячка схватила такая, что появились перебои в дыхании, терялось сознание. Тяжелое, неожиданное горе немного помирило родителей. Оба они не отходили от постели, часто меняли смоченное в холодной воде полотенце, клали его на горячий лоб мальчика. А больше и не знали, чем помочь сыну. Решили везти в Старобин, в больницу. Хоть и далеко, и зима еще была на дворе, но надо же как-то спасать ребенка.

— Во что же одеть да укутать моего хлопчика, сиротинку несчастного да горемычного? — запричитала, заплакала Бычиха, как по покойнику. — Во что же его обуть?.. Не успело и поносить мое дитятко, покрасоваться в том, что за все годы приобрела. Все не по-людски, у других деток так и ножки в тепле и ушки не на ветру, не на морозе… А он из-за своего батьки, как неродного…

Богдан понуро молчал.

Поплакав и постонав еще с минуту и уже в который раз безжалостно задев отцовское сердце, женщина полезла в запечье, со стоном и проклятьями повозилась там и вытащила скрученные от старости и ссохшиеся лапти, подшитые веревкой, штанишки с прорешкой сзади и вылинявшую, с залатанными рукавами свитку. Бросила все это на кровать, в ногах больного, с тоской и скрытой надеждой посмотрела на хозяина.

Богдан отвел глаза.

— Так, может, хоть в больницу оденем получше, чтоб тебе, как отцу, не так стыдно было? — не то спросила, не то потребовала женщина. — Сам не одевался, мой птенчик, голый и босой, как нищий, ходил, так хоть мы теперь оденем… Может, в последний раз… — Бычиха снова заплакала, залилась так, что закашлялась глубоким удушливым кашлем. — Вот и сама сдохну от такой жизни… Пускай тешится тот, кто останется, пускай ищет себе другую такую дуреху, что сгубила себя за таким мужем…

— Мелешь языком!.. — сказал Богдан хмуро, но не зло. — Одевай быстрее!

— Так что одевать? Что? Вот это?

Богдан опустил голову, может, хотел обдумать все, взвесить, но в этот момент застонал и будто завизжал потный и распаленный жаром Пантя.

— Ну, возьми пока что, — с болью и тоской в сердце произнес отец и пошел запрягать коня.

Пантю лечили долго, а потом он до самой весны не вылезал из хаты. Когда стало пригревать солнце и во дворе кое-где появились сухие проталины, мальчик вымолил у отца разрешение выйти хоть на кладку, что вела от хаты к хлевушку. Кладка была уже теплая, по ней можно было ступать босому, но Панте на первый выход было разрешено обуть ботинки и надеть новое пальтецо.

Шел мальчуган по кладке, от слабости едва сохранял равновесие, оступаясь в густую грязь. Дошел до хлевушка, тут возле стены было тепло и почти сухо. Погрелся, как жук после зимы, и начал прикидывать, куда б это шмыгнуть, пока никто за ним не наблюдает. К Квасам? Грязновато еще на улице, и во дворе там ни одной кладки нет. Попробовать залезть на чердак своей хаты? Так сколько раз уже лазил туда. Зайти в хлевушок — тоже не велика забава, но не стоять же все время возле стены.

…В хлевушке заинтересовало то, что сена уже не было и можно было, если б ноги ходили, даже и побегать между перегородок. У пестрой коровы один бок и все пузо стали черные от присохшего навоза. Ложиться на другой бок она, наверно, не хотела или не могла. Кривоногий Хрумкач сначала повернул к мальчику грустный и безнадежно-холодный глаз, а потом опустил храп к желобу и раза два грызнул подгнившую доску. Достаивал он тут последние дни — вот-вот надо будет ковылять с плугом в поле, если ноги совсем не подогнутся.

Пантя посмотрел на корову, на коня, поднял голову на жерди, лежавшие над стенами, где по ночам сидели куры; нигде ничего интересного не было. Мотнул конь хвостом (видать, какая-то муха уже отогрелась) и чуть не хлестнул мальчика по глазам.

Пантя заметил, что хвост у коня длинный, и удивился, как это батька не обрезал его и не отдал Шмуилу за конфеты? Чтобы хоть чем-нибудь заняться, мальчик открыл дверцы перегородки и начал вырывать волосы из конского хвоста, длинные, почти на целый смычок, если б они были белые. Но хвост у этой кривоногой дохлятины был черный, поэтому Пантя сначала не знал, на что могут потребоваться вырванные волосы. Может, на силок птиц ловить (когда-то так Квасы делали), может, на кнут волосяной с узлами? А лучше всего — нарвать да спрятать, а потом самому взять и вынести Шмуилу. И хвост у коня не обрезан, и конфеты будут…

Эта работа увлекла малыша, и он даже не подумал о том, что Хрумкачу тоже больно, когда рвешь живое. Рвал сначала по одному волосу и вешал на перегородку, а потом, чтобы быстрее нарвать, стал брать сразу по два-три и тянуть изо всей силы.

Старый конь, хоть и очень смирный был по натуре, и лени у него хватило бы на весь лошадиный табун, однако таких издевательств не вытерпел и лягнул задней ногой.