Тропы хоженые и нехоженые. Растет мята под окном

Пантя некоторое время молчал, наверно представив мать, которая не один раз грозила ему, что если скажет об этом отцу, то она отберет и пальтецо, и ботинки, и выгонит голого и босого на мороз, чтоб замерз там и превратился в ледышку.

— Еще пуговицы, — наконец сказал мальчик.

— Какие пуговицы, откуда?

— Блестящие и так себе… — уточнил Пантя. — Аркадь сам их откуда-то срезал и отдавал мне…

— Ну, пуговицы ты не срезал, — похвалил Богдан сына. — Это хорошо. А что ты сам нашел да принес матери?

— Яйца, — снова повторил мальчик.

— Про это ты уже говорил. А что еще? Скажи мне, сынок, — настаивал отец. — А то я долго буду спрашивать, пока не скажешь. Вот скоро стемнеет, а я все буду спрашивать. Люди сядут вечерять, а мы ничего не будем есть, пока не скажешь. И спать не будем всю ночь, вот так и просидим, потому что мне очень надо знать, что ты принес. Ты боишься матери?

Мальчик молча кивнул головой.

— Не бойся, я не дам, чтоб она тебя била или выгоняла из хаты. Не бойся ее!

— А Вулька сказала, что задушит байстрюка, — чуть не заплакав, сообщил малыш.

У Богдана потемнело в глазах:

— Какого байстрюка?

— Меня.

— Не бойся, сынок, и ее! Она неправду сказала! Я прогоню Вульку из дома за такие слова. Я ее вон тем поленом! — Отец показал бородой на дрова под припечком. — Ты никакой не байстрюк, а она-то… — Богдан осекся, поняв, что не с ребенком вести такой разговор, но от обиды и боли готов был сказать невесть что о своей приемной дочери.

— Коробочку нашел… На чердаке в кострице, — после долгих уговоров признался Пантя.

— А что там было, в той коробочке?

— Блестящие кружочки, но не пуговицы.

— Так! — с отчаянием промолвил Богдан и ссадил мальчика с рук. — Ты отдал это матери. Что она сказала?

— Сказала — поискать еще. А больше там ничего не было.

Богдан снова выхватил из-под припечка полено, кинулся к двери, потом почему-то передумал и швырнул полено в угол. Зашагал по хате, крепко ступая подплетенными веревкой лаптями по сыроватому полу. Пантя стоял возле лавки, на которой недавно сидел отец, со страхом следил за его движениями и поглядывал на дверь. Ему очень надоело и опротивело находиться в хате с отцом, хотелось как-нибудь половчее и незаметно удрать на улицу. Там и мамку можно будет найти, и пальтецо, которое лежит где-то под забором.

— Снимай и ботинки! — приказал отец. — Они тоже не твои!

Пантя еще ни разу сам не обувался и не разувался, он не знал, как расшнуровывать ботинки, но боялся не послушаться отца — сел на пол и обидчиво заплакал. Богдан подошел, низко, как в поклоне, нагнулся.

— Не умеешь сам? Давай помогу!

Без пальтеца и ботинок, с грязными полосками от слез под глазами, мальчик совсем не был похож на того шустрого ползуна, который определенно побывал во всех Квасовых закутках, да, очевидно, не только в Квасовых. Поникший, беспомощно сгорбленный, с босыми покрасневшими ногами, на которых только что были почти новые ботинки, он сидел на полу до тех пор, пока отец не поднял его и не приказал лезть на печь. Спрятавшись за трубу и таким образом умерив свой страх перед отцом, Пантя уже громко и требовательно заплакал. Понимай вот, отец, какое теперь горе у него, какая обида, какое страдание… Зима на дворе, а он голый и босой… Лазил всюду и искал, искал чего-нибудь чужого… Отдавал все матери, а не отцу… Сколько теперь придется сидеть на печи?.. Как же теперь вырваться на улицу и к Квасам?..

— Я еще найду! — вдруг, проглотив слезы, сказал, мальчик.

— Чего? — Богдан ступил к печи.

— Кружочков этих.

— Я тебе найду! — крикнул отец, взмахнул грозно руками, а потом как-то сразу притих, начал будто спросонья тереть поседевшие виски и глубоко сморщенный лоб. — Ничего, сынок, больше не ищи! — заговорил ласково, вполголоса. — Чужое брать нельзя, грех, хоть теперь бога, может, и нет. Чужое иметь, так лучше ничего не иметь. Зачем оно нам, чужое? Вот вырастешь, будешь помогать мне, так все будешь иметь свое. А потом ты поедешь в город учиться, выучишься на… — И не мог сказать, на кого Пантя выучится. — Будешь иметь свои блестящие сапоги и пальто, как у нашего кооперативщика. Видел — один раз заходил к нам кооперативщик пай взимать? Ты посиди тут, только не плачь, а я сейчас приду.

Хотяновский накинул на плечи кожух, прикрыл островатую лысину овчинной шапкой-столбуном и сильно хлопнул за собою дверью. Труба задрожала и как-то таинственно загудела возле уха Панти. «А что там в ней, в середине?» — с интересом подумал мальчик.

Бычихи во дворе не было, но исчезло и пальтецо с того места под забором, куда выкинул его Богдан. «Значит, подхватила она и сама вряд ли далеко ушла». Подошел к хлевушку — щеколда была опущена, затычка висела на веревочке, слышно было, как громко хрупал Хрумкач. Потянул на себя ворота — не открылись, а с той стороны ни крюка, ни задвижки не было. Потянул еще раз, изо всей силы — щель немного расширилась, а дальше ворота не открывались, были за что-то привязаны.

— Открой или плохо будет! — пригрозил Богдан. — Давай лучше по-хорошему!

В хлевушке никто не отзывался.