Тропы хоженые и нехоженые. Растет мята под окном

…Когда-то и у нас был вот такой несмышленыш-мальчик. Может, даже похожий на этого. И крестины были, только скромнее, чем эти; меньше столов было, меньше людей. И не пел никто, так как никакого крепкого питья в хате не было… Мать в белом фартуке и в белом платке, как и теперь тетка Аксеня, приглашала гостей угощаться, отведать то одно, то другое, что стояло на столе. Не очень-то было что пробовать, но не тянулись руки гостей и к этому, потому как хлебный квас в бутылках, хоть немного и хмельной, не только не нагонял аппетита, а приглушал и тот, какой был. Мой отец с некоторой стыдливостью в глазах и неловкой улыбкой под русыми усами то постаивал, то похаживал возле столов с большой бутылью кваса в руках, расхваливал его, будто желая продать, и, часто наклоняясь всей высокой фигурой над гостем, подливал то одному, то другому. Гости — женщины, старались как бы охотно пить этот квас, даже чокались между собой, делали вид, что им весело, как от горилки, а у отца от этого еще больше краснели щеки, ибо он видел, что женщины только притворяются.

Это было зимою, уже более поздней порою, чем теперь: на дворе стоял мороз и дул холодный, колючий ветер. В нашей хате в тихую погоду зимой иногда нельзя усидеть, а при ветре и в одежде ощущаешь холодную тягу из окон и из дверей. Ни боковушки и никакого другого укромного угла, кроме печи, в нашей хате нет, поэтому спеленатого ребенка положили на печи. Там и из печи шел теплый дух, и весь дым от курильщиков сплывал туда же, потому как от окон его отгоняло холодными струями воздуха.

…Мать, немного управившись с гостями, стала на припечную лавку, наклонилась над молчавшим ребенком… Потом, чуть не свалившись оттуда, кинулась к отцу, о чем-то тревожно и в отчаянии зашептала. Отец рванулся к печи, достал оттуда малыша, взял его на руки и почему-то начал трясти, качать, в отчаянии носить по хате. Из-за стола вылез Левон Солодуха, все обрадовались, что он был тут, и стали с надеждой смотреть на него. Левон подошел к ребенку и прижался ухом к его чуть видневшемуся из пеленок личику.

— Это он угорел, — вроде бы и уверенно сказал наш местный лекарь, однако глаза свои от отца и матери отводил. — Вынесите его на минуту в сени и дайте в ротик немного воды!

…Вынесли маленького в сенцы, влили в ротик воды — ничто не помогло. Гости потужили, посочувствовали, потоптались в хате и стали постепенно расходиться. А назавтра мать снова надела чистый фартук, но уже не белый, а черный, и платок черный повязала на голову и пошла звать тех же родичей на поминки… Допивали тот самый хлебный квас, вспоминали, уточняли, от чего умер ребенок, вставали раза два из-за столов, молились…

Мне до того было жалко милого братика, что при воспоминании о нем я не мог сдержать слез и порой прятался от людей, чтоб выплакаться. Мать знала об этом и однажды сказала мне:

— Ну чего ты уж так?.. Что поделаешь?.. Не вернешь уже… Бог дал, бог и забрал.

Но не утешили меня слова матери. Втайне я еще долго страдал, явственно представляя губки мальчика, маленькие и розовенькие. Они начинали уже смеяться…

Прошло немало лет с того времени, а нашего малыша, который покинул белый свет, еще не познав его, я с болью и тоской в душе вспоминаю и теперь. Наверно, поэтому он представлялся мне и вот в эти минуты, когда я начинал думать о сегодняшнем крестнике, который лежит там, где-то за рябенькой ширмочкой, а тут за столами все курят. Дым, наверно, больше собирается там, за ширмочкой, и возможно, отравляет малыша.

— Ну, как он там? — спросил я у дядьки Ничипора, когда тот вернулся из боковушки и снова сел рядом со мной.

— Да ничего, спит, — ответил дядя. — А соску из губ не выпускает.

«Так подойдите еще!.. — хотелось мне сказать ему. — Посмотрите хорошенько, спит ли!.. Может, это не сон?..»

Я не сказал этого, не решился тревожить Ничипора, а сам действительно забеспокоился. В хате было уже столько дыма, что даже огонь в лампе начинал краснеть и моргать. Особая обида росла у меня на своего отца, который обычно и не курил, и табака с собою не носил, а тут сидит и время от времени потягивает из большой и нескладной самокрутины. Каждый видел, что он даже и самокрутки хорошей свернуть не умеет, что к куреву его не тянет, а курит он просто так, за компанию, и выпускает дым изо рта, не затягиваясь. А как только попробует хоть немного пустить дым носом, так сразу и закашляется.

«Ну зачем вы курите? — тянуло меня сказать своему отцу. — Неужели не знаете, что там лежит малыш?.. Что с ним может случиться то, что случилось когда-то с нашим?..»

Я начал упорно и настойчиво глядеть на отца, и это заметила моя мать. Она с большим трудом выбралась из-за стола, за которым сидела, протиснулась меж гостей и подошла ко мне.

— Чего ты, Михасько, так смотришь? — спросила с лаской и тревогой. — Чем ты недоволен?

— Скажите отцу, пускай не курит, — прошептал я и посмотрел на рябенькую ширмочку.