Тропы хоженые и нехоженые. Растет мята под окном

В Левоновой хате горела свечка, и укреплена она была в настоящем бронзовом подсвечнике, привезенном когда-то из Минска. Подсвечник стоял на столбике возле печи, и потому слабый трепетный свет почти равномерно расплывался по всей хате. Окна были завешены постилками — оттого и не видно света с улицы. Над печью, на скрещенных шпагатинах, висели пучки разных трав. Там же, вдоль стены, как ласточкины гнезда, лепились мешочки с тертыми травами, зернами, покрошенными корнями и стеблями. Заботливо перевязанные и обернутые разноцветными тесемками, пучки растений торчали почти в каждой проемине между балками и потолком. В хате пахло свежим сеном, чабрецом, мятой. Ароматы сухих трав по-семейному уживались между собой и не перебивали один другого. Только запах воскового фитиля, когда тихий язычок свечи начинал колебаться от движения воздуха, на какое-то время будто раздвигал по углам все ароматы и начинал господствовать в хате, лезть в нос, навевать воспоминания о чем-то печальном и мрачном.

Возле столбика с подсвечником на холодной печи лежал, положив на передние лапы усатую и необыкновенно выразительную, хотя и с закрытыми глазами, морду, дородный серый кот. Наверно, он всегда тут спал зимой и потому не менял места и летом. Усы у него были большие и белые, немного похожие на усы хозяина. Когда свечка часто моргала, усы чуть заметно шевелились, однако кот или не просыпался, или не хотел раскрывать глаз. Не тронулся он с места, а только сильнее шевельнул усами, и когда Левон подошел к столбику и взял в руки подсвечник.

— Посиди немного! — сказал он Богдану, а сам, прикрыв свет согнутой ковшиком ладонью, вышел в сени. Вскоре до слуха Богдана донеслось потрескивание перекладин подставной лестницы на чердак, а потом — тихий незнакомый голос.

— Больше никого тут? Хорошо, хорошо!..

Дверь из сеней открылась, и первым вошел Левон со свечкой, а за ним еще кто-то в черной поддевке и в полувоенной, сдвинутой на затылок шапке. Пока человек закрывал за собой дверь и стоял спиной к середине хаты, Хотяновский не узнавал, кто это, а когда тот повернулся к свету, то чуть не кинулся ему навстречу.

Возле порога стоял председатель колхоза Клим Бегун. Если б хорошо не знал этого человека, то вряд ли узнал бы его сейчас: худые, запавшие щеки обросли черной бородой, длинный нос, казалось, еще больше вытянулся. На приподнятой верхней губе тоже была щетина, но она почему-то не закрывала явно заметных теперь у Клима продольных, от носа до рта, морщин, которые то сужались, то расширялись при разговоре, а еще больше — при улыбке.

Щетина на лице этого человека только на расстоянии да при таком свете, как теперь у Левона, казалась черной. А если приглядеться получше, то добрая половина волос уже с седыми кончиками, а шея и виски — совсем седые.

— Так что, дядька Богдан? — с несколько показной бодростью заговорил Клим, поздоровавшись. — Слышал я, что бригадирства не бросаешь?

— Да где ж его… Это самое… Куда ж его бросишь?

— И не надо! — подтвердил председатель колхоза. — Бригада как была, так и будет! Только задачи ее изменятся. Хлеб убрали?

Председатель снял свою полусолдатскую шапку и присел у стола, голого, не покрытого никакой скатертью.

— Убрали все, — начал докладывать Богдан, стоя у стола, как когда-то на колхозной летучке. — Рожь, ячмень сжали… Это самое… Стаскали снопы, в копны сложили… А вот…

— Что вот?

— На поле все… Возить не на чем… Всего одна слепая кобыла осталась, на которой свиньям корм возим.

— А где же остальные кони? Да вы садитесь! — спохватился Клим. — Садитесь!

— Да какие там были у нас кони! — с горечью и как бы виновато продолжал Хотяновский. — Машинами же все возили… А вот теперь и машин, и никакого другого тягла уже нет.

Старик медленно, мелкими шагами, подошел к лавке у другого конца стола, а в это время Левон уточнил:

— Покрали коней, злыдни!.. Под суд бы, гадов!

— Из конюшни покрали? — с возмущением спросил Клим и резко сморщил верхнюю губу.

— Не-ет, — ответил уже Богдан. — В ночное мы их выгнали, на молодой клевер, что на ржаной стерне.

— А кто был с конями?

— Да вот… это самое… конюх наш.

— Кто это?

— Ну… этот… Ничипор наш.

— Вот его и под суд! — сказал, будто приказал, Клим. А потом словно осекся, замолчал и понуро опустил голову: какой теперь суд? Где он теперь, тот народный суд? Подумалось, что и Левон сказал о суде лишь по старой привычке. Но спускать с рук ворам и разным другим преступникам нельзя. Советская власть тут, пока мы тут! — Может, он умышленно раздал коней, а лучшую себе присвоил?.. — не совсем уверенно спросил Бегун. — У него-то смотрели?

Хотяновский от неожиданности царапнул крючковатыми пальцами по столу, удивленно уставился на Клима, а Левон поставил подсвечник снова на столбик у печи и тихо сказал:

— Он руки на себя чуть не наложил из-за этого. Не виноват он!

Какую-то минуту в хате царила тишина: даже слышно было, как горит свечка, как дышит кот, беззаботно и сладко посапывая возле столба у печи. Потом заговорил о Ничипоре и Богдан: