Тропы хоженые и нехоженые. Растет мята под окном

Свернул старик с улицы на арабиновскую дорогу, тут намеревался даже остановиться возле школы (благо она была по дороге), может, даже зайти посмотреть, какой там нужен ремонт, как вдруг услышал доносившуюся с улицы необычную трескотню. Оглянулся — за строениями и садами ничего не было видно, а трескотня усиливалась, перемешивалась с грозным гулом и быстро приближалась. Трещал не трактор, не грузовик, их уже не было в колхозе.

Не успел Богдан определить, что так гудит и трещит, как на арабиновскую дорогу выскочило несколько мотоциклов. Что за люди на них? Одежда зеленая, хоть немного и желтоватая от пыли, на головах железные каски, как у старобинских пожарников. Но вряд ли это пожарники! Те на мотоциклах не ездят.

Хотяновский свернул с дороги и сразу увидел, что впереди каждого мотоциклиста торчит дуло. Догадался: немцы! Это и есть те самые оккупанты, что бросали на Арабиновку бомбы, те, что хотят тут хозяйничать. И в Арабиновке, и в Голубовке, и во всем колхозе. Да только ли в одном колхозе?

Передний мотоциклист остановился, поравнявшись о Богданом, за ним остановились все остальные, но моторов не заглушали. Сквозь шум и трескотню передний начал что-то выкрикивать, наставив длинный запыленный нос из-под каски и дуло пулемета на Богдана. Из всего этого крика старик уловил, понял только одно слово: школа, которое звучало у немца — «скулья».

«А чтоб тебе!» — прошептал мысленно Богдан и ощутил в себе силу и даже уважение, оттого что не испугался чужеземца.

— Скулья, скулья! — повторил немец, а старик молчал, с каким-то даже спокойствием и безразличием разглядывая мотоциклистов.

И когда уже стало ясно, что оккупант не отцепится по доброй воле, показал рукой на свои прикрытые сверху глубокой полинявшей кепкой уши.

— Чтоб я вам что-то показывал или подсказывал?! — чуть не во весь голос заговорил Богдан, когда мотоциклы снова затрещали и застлали дорогу горьким дымом. — Чтоб я вам помогал, злыдням!.. А хворобы не хотите?.. Может, еще и шапку снять перед вами?.. Может, еще и на колени стать? Когда-то вот такой же злыдень, легионер-шляхтич, ярился, кнутом махал, слюной брызгал, чтоб поклонился ему… Черта с два! Не поклонился и к себе прикоснуться не позволил…

У красного здания школы немцы заглушили мотоциклы. Двое из них остались стоять у двери, а трое направились в помещение. До Богдана донесся сильный стук подкованных ботинок на крыльце, потом показалось, что он слышит еще более громкий, подхваченный эхом стук каблуков в светлом коридоре, в классах.

«Вот тебе и ремонт твой, Иван-Павлик, — с болью и тоской в душе подумал Хотяновский. — Вот и все твои мечты о новых книгах, об учебе…»

Старику вспомнилось, что Клава как-то сострадательно поглядывала на сына, когда тот очень уж уверенно говорил об учебе в этом году. Поглядывала, но не перечила — может быть, не хотела разочаровывать мальчика.

9

Спустя неделю, а может, и больше Богдан шел под вечер с поля и, миновав часовню, увидел, что Левон снова сидит на своей колоде и в одиночестве попыхивает трубкой.

— Зайди сюда, — попросил Левон.

В первый момент Хотяновский даже не поверил, что его зовут, подумал, что, может, это ему показалось. Однако Левон вынул изо рта длинный чубук и, наставив его, как ружье, на Богдана, потом повернул на себя. Знак вышел приметный: и чубуком, и рукой.

Богдан подошел, остановился не совсем уверенно, потому как знал, что Левон не любит, когда подсаживаются к нему на колоду, и на разговор с кем попало не набивается.

— Садись, отдохни, — предложил старик Богдану. — Намаялся за день.

Со времени первого налета на аэродром и Арабиновку Богдан почти не встречал Левона и теперь, вблизи, заметил какую-то перемену в его лице: казалось, что стала более пышной и как-то округлилась белая борода, шире охватив полные, видно, немного отекшие щеки, уменьшился нос, он чуть не потонул в этой бороде.

— Да оно… Это самое… — согласился Богдан. — Маеты хватает… От темна до темна.

— Все по колхозным делам?

— А то по каким же?

— Сеять озимые будем?

— А как же?

— Колхозом?

— А как же?

Богдан повернул голову к соседу и уже второй раз подумал о том, что лицо Левона, с белой широкой бородой, стало очень похожим на какого-то давнишнего, хорошо знакомого ему человека, но не мог вспомнить на кого.

— А почему ты об этом спрашиваешь? — добродушно, без каких-либо закавык спросил Богдан. — Ты же будто… это самое… не колхозник?

— Почему не колхозник? — Левон перестал курить, зажал нагретую трубку в кулаке. — Я с самого рождения колхозник, может, даже коммунар, так как у меня никогда никакой собственности не было. Не ходил на работу в колхоз, скажешь? Было кому ходить без меня. А теперь пойду, если надо. Скажи, что надо делать?

— Делай, что делаешь… — посоветовал Богдан, — что делал до этого.

— Знахарить? — Левон тихо, в усы, которые подстриженными краями прикрывали рот, засмеялся и выдохнул из хрипловатых легких последний дым.

— Знаха́рь, если умеешь! — согласился Богдан. — Но ты же у нас доктор, а не знахарь. Лечишь кого можешь.