Тропы хоженые и нехоженые. Растет мята под окном

Бычиха широко растопырила руки, свернула все вынутое из сумки в охапку и босиком на цыпочках подкралась к порогу. Там носом и вытянутыми губами нажала на щеколду, открыла двери в сени и, уже выпрямившись, затопала к кладовке, где стоял ее сундук.

Возвращалась тоже на цыпочках. У окна на лавке лежала вынутая из сумки майка, она уже белела издали, чуть не от самого порога. Вблизи видны были и полосы. Бычиха ощупала еще раз сумку, посмотрела внутрь, потом перевернула ее, оглядываясь на постель сына, потрясла: ничего не посыпалось, ничего не выпало. Тогда перещупала, перебрала пальцами все уголки и закутки, рубцы и швы. Показалось, что в одном карманчике, потайном, что-то есть. Ни пальцами, ни зубами не достанешь. Взяла из-под скатерти на столе нож, всунула лезвие в карманчик, как во что-то живое, стала пороть и прислушиваться, не брякнет ли. До того увлеклась, что не заметила, как разбудила Богдана.

Старик, словно в испуге, перестал фыркать сухими, бескровными губами, легко приподнялся и глянул на жену.

— Чего тебе там? — спросил, зная, что Бычиха перед этим никогда так рано не вставала, все стонала и жаловалась на опухоль от пчелиных укусов.

— Да так вот… К окну подошла на свет божий глянуть… А тебя какая лихорадка? Дрыхни, пока не зовут никуда!..

Старик заметил полосатую майку на лавке и насторожился, стал следить за Бычихой. Та догадалась об этом, поспешно скомкала одежду и хотела запихнуть ее в сумку, но не успела. Богдан быстро слез с полатей и резко потянул за ремешок сумки.

— Ты что это? Га? Что тебе надо в его манатках?

— А ничего, — прошептала Бычиха. — Майка вот торчала грязная… Еще та, что я покупала… Думала: возьму, сполосну, чтоб высохла, пока встанет.

— Отдай сумку! — потребовал Богдан, догадываясь, что дело тут не в майке. Но Бычиха держала сумку, прижав к груди, и рукой прикрывала нож, который не успела вынуть из кожаного тайничка.

Проснулся Пантя, сразу зашарил руками под подушкой и вскочил на ноги. Услышав голос отца, шагнул к окну.

— Вот и тебя разбудила! — пожаловался отец. — Сова лупатая… Вздумала ночью…

— Так какая же ночь? — начала оправдываться Бычиха. — Третьи петухи уже давно пропели…

В этот момент Пантя так рванул за ремешок сумку, что женщина слетела с лавки. Упала, а сумку все же держала обеими руками. Пантя нагнулся, чтоб расцепить ее руки, и увидел, что она ухватилась за черенок ножа и старается разрезать потайной кармашек.

— Отдай мое! Отдай то, что забрал! — со злобным скрежетом зубов и плачем потребовала Бычиха. — Все забрал!.. Все!.. Растила тебя… в животе выносила, на руках носила…

— Ничего я твоего не брал! — сдерживая и дыхание и голос, прошипел сын. — Змея ты старая, а не мать!.. По сумкам и карманам лазаешь… Думаешь, не вижу, что и одежда не на месте лежит?..

Он так рванул сумку, что Бычиха даже перевернулась на полу, в ее руках остался только нож.

— Чтоб ты подавился этим, ирод! — простонала старая. Потом повернулась на бок и запустила в сына ножом.

Тот вовремя отскочил, но, когда увидел, что в сумке осталась только майка, снова подступил к матери…

В этот момент хата содрогнулась, и окна зазвенели от сильного взрыва.

Перед тем как Бычиха своим шарканьем разбудила Богдана, он видел красивый сон. Снилось ему, что был он молодым, с белыми, без морщин и узлов, руками и что играл на своей скрипке. Игралось легко и хорошо, музыка лилась будто сама собой. И люди слушали его игру. Не только в хате, но и на улице, во всей околице… Может, даже и в Голубовке слышна была дивная, небывалая игра.

Теперь он босой, в одних подштанниках сидел на своей неприбранной постели и вспоминал этот сон. Боль в душе нарастала, усиливался стук в голове. «Где война хуже? В моей хате или там, где рвутся бомбы и снаряды?..»

Уже совсем рассвело. Возле порога поблескивал лезвием столовый нож. Худая, с выпирающими лопатками спина Бычихи судорожно подергивалась на лавке под домотканой постилкой. Старуха закрылась этой постилкой с головой, может, чтоб не видеть ни света в окнах, ни людей, ни самой себя. Рядом с полатями, на которых спал Богдан, белела раскрытая и пустая постель Панти. Тут же стоял табурет, но на нем уже не было пожарной формы…

Богдан страшно боялся войны. Он терялся, ощущал дрожь в ногах и холод в теле, когда думал о войне или если что-нибудь напоминало о таком ужасном несчастье. Сегодняшний взрыв на аэродроме, конечно, тоже испугал его, но — не взять бы греха на душу — будто и порадовал, потому прервал такую неприятность в хате, какой еще никогда не было. И это в первый день прихода сына…

Теперь Панти снова нет дома. Ушел, одевшись, забрав и сумку и шинель. Бычиха как лежала, так и лежит. Может, даже и о сыне не думает. А Богдан с болью в сердце предчувствует, что сын уже не вернется. Опять утрачено то, что хоть немного радовало в эти мрачные часы, подавало какую-то надежду…

На улице послышались чьи-то голоса. Богдан подошел к окну, посмотрел. Ромацка Гнеденький с Вулькой гнали хворостинами двух поросят, а Марфа бежала вслед за ними и кричала.