Тропы хоженые и нехоженые. Растет мята под окном

Старик догадался, что это такое творится, выбежал, на ходу надевая штаны, стал им наперерез.

— Вы куда это? Что? С фермы?

— А цего им там дохнуть? — оттопырив верхнюю губу, спросил Гнеденький. — Кормить некому и нецем.

— Гоните назад! — строго приказал Богдан. — Это же колхозное! Понимаете? Что вы, это самое?.. Я сейчас же заявлю в район!

— Заяви-и! — зло оскалился Ромацка. — Кому ты заявис?.. Там узе ни одного начальника нет!

Богдан все же задержал своего зятька, а Вулька коршуном кинулась на Марфу, отбивая поросят. На женский крик выскочили из дворов люди, и, пока женщины чуть не таскали друг друга за волосы, Ничипор погнал поросят на ферму.

Встретив потом обиженного Ромацку, Ничипор сказал примирительно и благоразумно:

— А если наши скоро вернутся? Тогда что? Ты об этом подумал?

— Да где они вернутся? — не соглашался Гнеденький. — Вон немец, слысно, узе Минск занял, на Москву прет… По сасе спарит. Нет узе никого ни в Слуцке, ни в Старобине… И насы тут будто сквозь землю провалились: и Клим, и мэтээс. Вот только этот старый дурень!.. — Гнеденький понизил голос и оглянулся на Богданов двор. — Думает, его похвалит за это советская власть. А где она теперь, эта власть?..

— Почему где? — возразил Ничипор. — Советскую власть никто у нас не отнимал, так как мы и сами власть… Вон в Голубовке и метефе[3] на месте, и даже кони. Там все знают и ждут, что наши вернутся.

— Так я за сто?… — начинал отступать Гнеденький. — Я зе не то сто… Ну подохнут… А у меня картоска есе прослогодняя осталась… Думал, прокормлю… А там… присли бы насы, то пускай бы и забирали…

— Нет, нет! — решительно заявил Ничипор. — Ты законов не знаешь! Колхозное! Слышал, что сказал Богдан? Он зря не скажет. Вон мой парнишка аистенка принес домой и кормит. А свинья или конь — колхозные, значит, государственные… Я тоже бригадных коней никому не отдаю. А ты законов наших не знаешь!

Прошло больше месяца. Во всей Арабиновке, может, только Ромацка Гнеденький не очень верил, что скоро вернутся наши, хотя все же очень боялся этого возвращения. Остальные ждали своих со дня на день.

Уже доходили слухи из Старобина, что там появились какие-то немецкие власти, что уже наезжал кто-то из оккупантов и в Голубовку. А в Арабиновке, как и всегда, Богдан наказывал людям выходить на колхозную работу, и они выходили: косили и сгребали сено, жали рожь, молотили, кормили колхозных свиней и коней. Каждый день бригадир с Ничипором вели учет, кто где что делал. За работу начислялись трудодни. Имелось в виду — распределить потом общую прибыль, оставить семена, а ту часть зерна, что принадлежала государству, сберечь до прихода своих.

Так все и шло своим чередом, хотя и не было на это определенных указаний: за все то время Богдан ни разу не видел ни Клима, ни кого-либо из района или хотя бы из сельсовета. Порой впадал в уныние, начинал думать, что, может, и в самом деле нигде никого нет, что, возможно, и правду болтает Ромацка Гнеденький. «Поутекали нацальники, все побросали, спасают свою скуру!.. Дазе зонок и детей побросали!..»

Заткнуть пасть этому злоязычнику было нечем — Климова жена с сыном действительно оставались пока что дома. Ходили слухи, что и в Старобине семьи некоторые руководителей остались, надолго или нет, на месте, и семья Игната Маринича. Жены и дети дома, а хозяев нет…

Пошел как-то Хотяновский в Голубовку и будто случайно зашел в хату Клима. За столом, накрытым скатертью с прошивкой, сидел в одиночестве их сынишка и читал книгу.

— Где же мать? — спросил Богдан по-свойски, так как в этой хате бывал и раньше.

— Скоро придет, — ответил мальчик и пригласил бригадира посидеть подождать.

— А батька? — тихо спросил Богдан, подойдя к столу. — Заходил давно?

Мальчик поднял глаза от книги, захлопал густыми черными ресницами и сделал вид, что не понял вопроса.

— Что? — растерянно переспросил он и снова опустил глаза, пальцами смуглых до локтей рук (на нем была вылинявшая желтая тенниска) стал перебирать бахрому суровой скатерти.

Богдан не стал повторять вопроса — вид мальчика смутил его и заставил еще раз прочувствовать, какое теперь время настало: даже дети боятся сказать о том, что знают. Кому? Своему же, близкому человеку.

— Так мать… это самое… — заговорил Богдан, присаживаясь на лавку возле стола, — где-то недалеко или куда надолго ушла?

— Она только что была, — с облегчением подхватил слова Богдана мальчик и посмотрел на умывальник, рядом с которым должно было висеть на очепе деревянное ведро. Ведра не было, под гладко оструганной и даже покрашенной охрой посудной полкой висел только крюк, тоже деревянный, — видно, из сломанной ветром грушевой или яблоневой ветки.

— Читай, читай! — сказал мальчику Богдан. — Не бросай книжку из-за меня. Может, даже уроки готовишь?

— «Чапаева» читаю, — с удовольствием сообщил мальчик. — Герой гражданской войны…

— Так о нем же кино было недавно, — перебил Богдан.

— Было, но в книжке больше написано.

— Ты это уже… который класс? — внимательно оглядев мальчика, спросил Богдан. — Четвертый закончил?

— В пятый перешел.

— О, вот и хорошо, молодец! Я тебе не мешаю?