Тропы хоженые и нехоженые. Растет мята под окном

Богдан не уходил из дома весь тот день, остался в хате и ночью, хотя заснуть не мог, только, как часто уже бывало, сомкнул глаза немного перед самым рассветом. Ни в тот день, ни в ту ночь за ним не пришли. Пьяный Пантя ничего не сказал, вернувшись домой, да и спрашивать у него уже больше ни о чем не хотелось. Утром, когда сын еще спал, храпя на всю хату, Богдан оделся и вышел на улицу. Какое-то время стоял возле ворот, будто раздумывая, в какую сторону пойти. За спиной тоскливо и излишне назойливо поскрипывала хилая от старости и почерневшая от осенней влаги открытая калитка, сбитая из горбылей, перетянутая наискосок тесовой доской. Закрывать ее почему-то не хотелось, и скрип ее почти не трогал слуха. На столбах, к которым были привязаны низкие — каждая собака перескочит — ворота да вот эта калитка, лежали мокрые, распластанные листья молодого дубка, посаженного Богданом в огороде после рождения сына. Не все листья опали с дубка, часть еще осталась и опадет не скоро, может, даже и не осенью, а уже весной, когда начнут пробиваться новые листья и вытеснять старые.

Богдана не тянуло посмотреть, сколько листьев осталось на дубке, не появлялось желание протянуть руку и собрать красивые, как самолеты, листья: на них бы хлеб испечь. Мысли в голове раздваивались: одна требовала сейчас же узнать, вернулась ли домой Ганна, другая — застать дома Левона и посоветоваться с ним, как жить дальше. Ужас и досада одолевали душу, когда начинал думать о том, что вот даже сегодня еще придется возвращаться в свою хату, глядеть на отвратительную немецкую шапку, на черный, с облезлой полировкой карабин, на пьяного и в то же самое время очень больного Пантю, разговаривать с ним, а скорее всего — спорить, ссориться, разрывать душу, доказывая то, чего он никак не хочет понять. Не хочет?.. А если не может? Возможно, что ему уже нельзя сойти со своей черной тропинки: присягу там какую-то дал да и, наверное же, чем-то подугодил немцам. Боится их. Если б иметь надежду сбить его с этой пагубной тропы, — ничего не пожалел бы, даже своей жизни…

На улице вдруг появилась Марфа. Богдан даже не заметил, из какого двора она так неожиданно вынырнула. Женщина ковыляла в ту сторону, где стоял Богдан, но он пошел ей навстречу, боясь, что она снова свернет в чей-нибудь двор.

— Что я хочу у тебя спросить… — обратился Хотяновский к женщине, когда они встретились. — Может, ты знаешь уже… это самое… Ганна вернулась домой или нет?

— Не вернулась! — твердо ответила Марфа. — Вряд ли и вернется.

— Почему ты так думаешь, что не вернется?

— А вы у своего сынка спросите, — вдруг отрезала женщина и, обойдя чуть не остолбеневшего от таких слов Богдана, живо подалась, заковыляла дальше.

Хотяновский тоже повернулся в ту сторону, куда она пошла, повернулся вяло, будто не своими ногами. Хотел что-то сказать вдогонку, как-то оправдаться, но не сразу пришли в голову нужные слова, а когда пришли, то Марфа была уже далеко.

«Куда же она пойдет? — будто и не к месту возник у Богдана вопрос. — Да еще в такой спешке, с таким беспокойством».

И опять же совсем неожиданно для Хотяновского Марфа завернула во двор Левона.

«Вот и она туда, и ей там что-то нужно, — недовольно подумал Богдан. — А как же мне теперь?.. Подождать или пойти следом? И о чем там говорить с Левоном при ней?..»

Богдан умерил шаг, а когда дошел до конца улицы, то присел на Левонову колоду, стал чего-то ждать, наверно и сам хорошо не зная чего. На душе было тяжело, больно, жгла и грызла горькая обида на свою судьбу, на самого себя за то, что, должно быть, не смог найти такую силу, которая могла бы поворачивать его жизнь на каждом шагу в ту сторону, куда больше нужно. А то вот даже Марфе ответить не смог…

Через несколько минут Марфа вышла из Левоновой хаты, потом, тихо прикрыв калитку, показалась на улице с пучком каких-то трав в руке.

— Хозяин дома? — спокойно, будто и не помня того, что она недавно сказала, спросил Богдан.

— Еще дома, — охотно ответила Марфа. И даже остановилась возле колоды, будто ожидая, что старик еще о чем-то спросит.

— Надо и мне зайти… это самое… — неуверенно, видно чувствуя, что говорит не то, что надо бы сказать, начал Богдан. — Мази одной попросить, там у него есть…

— Так он дома, — повторила Марфа и уже намерилась идти в сторону своего двора, как вдруг Богдан, может и сам того не желая, довольно резко и требовательно остановил ее:

— Постой! Это самое… Послушай! — Он встал с колоды, ступил ближе к женщине и понизил голос: — Прежде чем что плохое сказать человеку, так надо… это самое…

— Что надо? — спросила Марфа.

Богдан не мог сразу сказать, ответить.

— Я сказала, как оно есть, — подтвердила свои слова женщина и торопливо пошла по улице.

У Левона Богдан побыл недолго, а выйдя из его хаты, почувствовал сильное раскаяние в том, что хотел оправдываться перед Марфой.

«Если уж так вышло, если выбрана определенная дорожка, по которой надо идти, никуда, ни под какой силой не сворачивая, то пускай Марфа думает что хочет. Пускай даже думает, что я в согласии с сыном. Пускай и другие так думают, если хотят…»