Тропы хоженые и нехоженые. Растет мята под окном

— Не дам! — резко ответила Бычиха. — Скажи, когда будешь там, чтоб и не просил! Сам пускай достает!

— В Слуцке уже нет, завод этот кто-то сжег, — там немцы засели. А правда, что Бранчицкий совхоз сгорел? Слышала?

— Говорят, правда, — безразлично подтвердила Бычиха. — Так это уже не совхоз, а имение, какие-то паны замежные туда приезжали.

— Слушай! — Пантя бурно захохотал, и рот его, больше чем всегда, поехал набок. — Не пугайся, если я тебе скажу, но мне вот что в голову пришло… Может, потому, что хорошим перваком угостила. Нас с тобой тоже могут смальнуть! Га? Ты поглядывай!.. Особенно ночью, по мне то…

— А ты не очень меру перебирай! — чуть не крикнула мать. — И не дрыхни всю ночь как без задних ног! А то и твои не похвалят тебя за это!

— Не похвалят, не-ет! — согласился Пантя. — Мне и говорят, чтоб по ночам дежурил, а напарника не дают. Правда, и самому не хочется, чтоб кто-то торчал перед глазами да болтался под ногами. Справлюсь и один!

— Так вставай и ночью! — уже почти приказала мать. — Или Роман пускай подменяет. Посменно прохаживайтесь!

— Не бойся! — успокаивающе и уже серьезно заговорил Пантя. — У нас батька праведный… Сколько лет бригадиром и не обидел никого… Из-за него и нас помилуют.

— А ты тоже не очень вредничай с людьми! — посоветовала Бычиха. — Уж если прикажут тебе и некуда деться!.. А то взял манеру — в трубы стрелять… Мне из-за этого стыдно на улицу выйти.

— Чем стрелять в человека, — немного задумавшись, промолвил Пантя, — так лучше уж в трубу. Власть должна быть видна. А вот о другом ты мне скажи, если знаешь, — правда ли, что Крутомыс по ночам пускает в ход мельницу и мелет кому-то муку? Днем же мельница стоит.

— Ветру нет, так и стоит, — заметила мать.

— Был ветер!

— Так, может, себе человек ночью смолол, чтоб людей не приманивать. Семья большая — один примак сколько съест.

— Какой примак?

— А ты не знаешь? Ничего ты, сынок, не знаешь, что у нас тут делается. Алекса приняла, Марфина сеструха. Из Стомогил кто-то пришел, хромой и ободранный. Некоторые говорят, приблудный, а некоторые…

— Что — некоторые? — уже серьезно и с беспокойством поинтересовался Пантя, даже приподнялся на локоть. — Окруженец?

— Из плена, говорят.

— Чего ж ты молчала? — с обидой попрекнул парень. — Насчет таких у меня есть приказ. И Ромацка не сказал! Вот какой у меня староста!

— Кому Ромацка, а тебе шурин.

— Покрутится он у меня сегодня, такой шурин!

Пантя свесил с кровати ноги, мать подала ему пожарницкие штаны и сапоги. Сев за стол и увидев, что там в одной миске задубелая картошка, а в другой — рассол с огурцами, скривил рот, но вряд ли от усмешки, — теперь на его лице трудно было отличить усмешку от самой тяжелой грусти или даже боли. Когда мать села на табуретку напротив и взяла в руки остывшую картофелину, недовольно спросил:

— На ферме этой… нашего старого… сколько там чего еще есть?

— На ферме? — Бычиха посмотрела на сына как на чудачка, горько и насмешливо засмеялась. — Начальник из тебя, начальничек! Власть! Погибнем мы с такой властью. Там уже ни одного рыла нет.

— А где же они? Порасхватали? Почему же ты не взяла?

— Когда я пришла, там только один дохлый поросенок валялся на навозе!

— Поздно пришла! — сурово сказал Пантя. — Ты как на что, так очень ловкая, хапучая! А тут… Что ж мне теперь — у людей нахватанное отбирать или постную картошку есть?

— А у людей тоже нет этого, — насупившись из-за своего промаха, сказала мать.

— Так где же оно все?

— Не знаю, — Бычиха недоуменно пожала плечами. — Может, наши тут где проходили?

— Кто это — наши?

— А бог их знает. Мне никто ничего не говорит.

Пантя хлебнул ложки две рассола, нехотя помял во рту одну картофелину и начал медленно, с обидой и злостью вылезать из-за стола. Вылезши, надел шапку и натянул на рукав белую, уже довольно заношенную повязку.

— Так куда ж ты не евши? — озабоченно спросила мать.

— Пойду. Добрые люди накормят.

— А в Голубовку ты вчера ходил?

Пантя остановился посреди хаты, не дойдя шага два до карабина, который по-прежнему стоял возле кровати, будто с испугом посмотрел на мать.

— Нет! — ответил резко и колюче. — Но, должно быть, схожу!..

Почему вчера Пантя не дошел до Голубовки и не донес на отца? Он не сказал об этом матери, из-за того, что вряд ли смог бы объяснить все словами. Вышло вроде бы совсем неожиданно, как-то само собой, против истинных намерений и, таким образом, будто против его воли.

Пантя миновал в тот день арабиновский мостик, не ощущая ни особой тяжести в душе, ни дрожи в ногах на этом пути, двинулся лугом и уже даже начал представлять, как зайдет в ту школу, где когда-то учился, попросится к коменданту или хотя бы к начальнику полиции и начнет ему докладывать об отце… О своем родном отце… «Портреты Гитлера сжег…»

«А может, старик поначалу и не знал, что это Гитлер? Кто его когда видел раньше?.. Черт его видел!.. Я и сам не узнал бы, если б не сказали…»