Тропы хоженые и нехоженые. Растет мята под окном

Ничипор видел в окно, куда целит пьяный Бычок. Наблюдал с осторожностью, а из хаты не показывался, ибо кто знал, что могло прийти в голову этому пьяному дураку. Немного одумавшись, Ничипор даже упрекал себя, что связался с таким живодером, но уже ничего не сделаешь. Зашел за стену и ждал, когда начнет сыпаться из трубы в устье печи глина и сажа. Ленька был где-то на улице и, наверно, как и некоторые другие мальчишки, следил, как Пантя собирается стрелять.

Раздался выстрел, глухо резанул через стекло по ушам, задрожали стекла. Ничипор с тревогой оглянулся на печь — ничего не увидел, не услышал, но не поверил себе, подошел к припечку, посмотрел: ничего ниоткуда не посыпалось. Грянул еще один выстрел. Ничипор отважился и посмотрел в окно.

— Не попал, опять не попал! — кричал кто-то из мальчишек так громко и задорно, что даже Ничипор услышал. А Пантя злобно лязгал затвором: видно, заело гильзу.

— А ну, марш отсюда! — крикнул он на наиболее смелых подростков, которые подошли к нему совсем близко и, наверно, хотели поднять гильзы. Пошарил по карманам, видимо, искал патроны (сумки сбоку не было), не нашел, вскинул на плечо карабин и поплелся напрямик к своему двору.

Ничипор стоял у окна и смотрел вслед Панте, пока тот не миновал несколько выступающий на улицу соседский огородик, густо засаженный кустами разноцветных георгин. Отошел потом, попробовал заняться кое-какой работой, выходил даже во двор, чтобы там, хлопоча по хозяйству, немного развеять тяжелые мысли, а сегодняшние поступки Панти не выходили из головы. Перед глазами так и стояла эта несуразная немецкая шапка и черный карабин в руках, так и звучали злые, оскорбительные слова. Поплыла, задвигалась полицейская шапка с карабином мимо соседских дворов, окон, хат, нагоняя на людей тоску и ужас.

Скоро Пантя заявится домой, войдет в хату музыканта, человека, который все годы, пока сын рос и был дома, отдавал ему все, что имел в душе и в сердце, жил только надеждой на сыновье счастье…

Как пережить теперь все это Богдану? Поговаривают, что Бычиха не очень-то горюет, а отец места себе не находит от отчаяния. Тут чужому человеку и то становится больно, когда встречается с такими мерзостями.

В хату вошла Аксеня, встревоженная и напуганная. Перед этим она была у кого-то из соседок.

— Говорят, что это он в нашу трубу стрелял? Правда?

— В нашу, — подтвердил Ничипор.

— Во выродок! Чтоб у него внутри стреляло да не переставало!.. Чтоб он своего голоса так пугался, как людей пугает! И пожаловаться некому!.. Хоть бы ты не трогал этого ирода.

— Не мог сдержаться, — будто оправдывался, будто подтверждал свою правоту Ничипор. — Все стерпел бы, если бы он Лиды не зацепил. А то нашло на меня такое, что, кажется… За дочку родную… Что она, ровня ему? Институт окончила, докторшей стала. Зная ее характер, могу твердо сказать, что она уже давно где-то на фронте под пулями и снарядами бойцов наших раненых лечит. А может, и сама уже где-то… не дай боже…

Аксеня прикрыла ладонями лицо, уткнулась поникшей головой в рябенькую ширмочку и зашла в бывшую Лидину боковушку. Оттуда послышался сначала ее тихий, горестный плач, а потом донеслись отчаянные, скорбные слова:

— Теперь уже и не узнаем, где она, как там она?.. Никто нам об этом не скажет, никто нас об этом не уведомит…

— И рамку ж он разбил, ты видела? — не мог преодолеть Ничипор свою душевную боль. — Дулом по стеклу — все и посыпалось. А как ты думаешь, обидится его батька на меня, если узнает, что я турнул сынка из хаты?

Аксеня молчала и из боковушки не выходила.

— Я сам скажу об этом Богдану, — продолжал свои размышления Ничипор. — Пойду сегодня и скажу. В хату зайду, не побоюсь полицая. Поговорим там все вместе… Надо помочь Богдану: может, еще этот молокосос и одумается, возьмется за ум… Друг другу надо помогать в эти тяжелые времена… Он же мне помогал найти коней.

Последние слова Ничипор произнес тихо, только для себя.

Через несколько дней Пантя принес откуда-то домой черный, немного помятый по краям портрет Гитлера, разгладил его на голом столе и повесил на стене невдалеке от красного угла. Это было утром, а когда вечером полицай вернулся со службы, то уже никакого портрета на этом месте не было. Накинулся на мать, та как раз была дома и разводила брагу на самогонку, но Бычиха только плечами пожала и удивленно захлопала вытаращенными глазами. Богдана в то время дома не было.

На другой день перед завтраком Пантя повесил второй портрет Гитлера, но Богдан тут же, при сыне, снял его и бросил в печь. Не успел Пантя и глазом моргнуть, как портрет объяло пламенем: притухшие в печи дрова вдруг вспыхнули, будто они только и ждали этой растопки.

— Что ты наделал? — с угрозой закричал Пантя и, выставив вперед руки, кинулся к печи, наверно еще надеясь выхватить хоть часть портрета. — Ты знаешь, что ты наделал?

— Почему ж не знаю? — спокойно переспросил Богдан. — Ты же сам видишь: дрова разжег, а то уж… это самое… тухнуть было начали.

— Гитлером дрова? Га-а? Вчерашнего ты тоже сжег?

— Сжег и вчерашнего.