Тропы хоженые и нехоженые. Растет мята под окном

— А ты знаешь, что за это тебя самого могут сжечь? Живым сожгут или повесят, даже и допрашивать не станут!

— А мне все равно, сожгут или повесят: один конец. Ты думаешь, я очень боюсь твоих гитлеров?

— Так это же фюрер! Ты понимаешь, что такое фюрер? Вся Европа…

— Европа пускай как хочет, — снова не теряя спокойствия, проговорил Богдан, — а в моей хате, пока я тут живу, этого чужеземца не будет.

— Так, может, и я тут живу? — визгливо спросил Пантя и пружинисто подскочил к отцу. — А мне нужен этот портрет! Понимаешь? Нужен! Я их под расписку взял у начальника полиции.

— Вывешивай их… это самое… где-нибудь в хлеву или за углом, куда люди до ветру ходят. А не в хате. Если же будешь противиться, то и сам можешь уходить из моей хаты.

— Что-что? — язвительно, с обидчивой ухмылкой спросил Пантя. — Ты меня выгоняешь из дома?.. Своего родного сына?

— Родного никого я не выгоняю, — немного отступив от двери, сказал Богдан. — А того нехристя, что батьку своего на черта лысого променивает… это самое… прогоняю! И чтоб глаза мои не видели! Иди к своему фюреру!

— Ну, если так!.. — Пантя раскраснелся от злости и такой неожиданности, схватил с подоконника свою шапку, надел, и что произошло бы в ту минуту дальше, трудно сказать, но вдруг из-за печки вынырнула Бычиха и стала между отцом и сыном.

— Ну, если уж на то пошло!.. — стиснув зубы, гнусаво проговорила она. — Если уж на то пошло, то иди отсюда ты! — она резким выбросом руки показала на Богдана. — Ты, а не он, бо хата, если уж на то пошло, не твоя, а моя. Все тут мое! Не очень звала я тебя сюда когда-то, не держу и теперь. А с сыном мы сживемся… Проживем как-нибудь!

Пантя, получив такую поддержку, остановился посреди хаты и начал насмешливо и пренебрежительно смотреть на отца: видимо, ждал, что тот скажет что-то очень суровое и неожиданное против него, а может, даже сам встанет с лавки, наденет кепку и выйдет из хаты. Однако Богдан не тронулся с места и заговорил не с сыном, а с женой:

— Ты уж лучше помолчала б, чем шипеть, скрипя зубами… Если на то пошло, говоришь… Так если б оно куда-то шло… А то ж… это самое… засело, заклинилось так, что ни с места. И все равно уж… если не жить на этом свете — сынок родной готовит виселицу… Так вот скажу, что думаю, с прямой душой. Перед ним скажу… — Богдан исподлобья глянул на Пантю. — Это самое большое мое несчастье, что я пристал сюда в примаки. К тебе. Понял это и почувствовал через некоторое время, что нам с тобой не по пути… Потом стал ждать сына и все плохое как-то заслонилось от меня, отошло в сторону. Дождался вот его… — Старик уже будто и не смог взглянуть на Пантю, а только махнул в его сторону рукой. — Дождался и стал жить ради него. Жил, воспитывал, старался как мог, а ты все делала наперекор мне, против моей совести. Может, даже ни одного дня ты не была в согласии со мною…

— С тобой в согласии? — Бычиха чуть разжала зубы, голос у нее позвучнел. — Да если б я тебя слушала, твоим умом жила, то пропали б мы давно, по миру пошли бы, как те погорельцы. Что б вот из него было бы, если б не я? — Она повернулась к Панте и протянула к нему руки, но почему-то выше его головы, будто намереваясь ухватиться за полицейскую шапку.

— Что было б, то было б, — глухо и с отчаянием говорил Богдан. — А вот гляди, что есть… Любуйся теперь тем, что есть… Не все ты одна… это самое… Не одна твоя вина… Но все ж…

— Ну, вот что! — громким фальцетом перебил разговор Пантя. — Погрызться вы еще успеете. А мне надо на службу! Скажи, — подошел он к отцу и угрожающе наставил на него руку с растопыренными пальцами, — вчерашний портрет цел? Может, ты где спрятал его? Так отдай, хоть немного легче будет!

— Сжег я его, — подтвердил Богдан. — Я же тебе сказал, что сжег.

— Говори правду, а то!

— Правду и говорю.

— В таком случае… — дрожащим от угрозы голосом проговорил Пантя и взял в руки карабин. — В таком случае я по обязанности службы и согласно своей присяге должен доложить об этом куда следует. Немедля доложить!

Он направился к двери, но Богдан вдруг довольно живо встал с лавки и преградил ему дорогу.

— Донести ты еще успеешь, — заговорил сначала будто и примирительно, но твердо и решительно, — а вот скажи ты мне правду: Ганну вчера забрали, так это с твоего ведома или без твоего? И куда ее повели?

— Это я не обязан тебе докладывать! — немного все же смутившись, ответил Пантя. — И времени у меня нет. Пусти!

— Нет, пока не скажешь все как есть, не пущу, — спокойно, но решительно сказал Богдан. — И не думай; что… это самое… Силы у меня хватит, если на то пойдет…

— А это? — показал Пантя на карабин, который уже держал на плече, и ухмылялся как-то совсем незнакомо, криво и отчужденно.

— Не спугнешь меня и этим, если на то пойдет… Выстрелишь в батьку?.. Так это же тебе не Ганнина труба или Ничипорова… А я могу и пугалку эту у тебя отобрать.

— Вот как! — воскликнул Пантя и подвинул ремень карабина дальше на плечо. — Может, и в печь бросишь?

— Найду место.

— А ну попробуй! Тогда уже не только за портреты!..