Тропы хоженые и нехоженые. Растет мята под окном

Ленька побежал, а Пантя остался в хате один. Уже немного освоившись с обязанностями полицейского, он оглядел углы, заглянул на печь, под кровать, потом окинул взглядом стены, потолок. Заметил в красном углу наполовину прикрытый занавеской портрет в самодельной рамке, подошел ближе и стал рассматривать. Узнал, что это Ленин, хоть портрет был нарисован давно, на обыкновенной бумаге, и, как ни прикрывала его рамка со стеклом, полинял, местами и пожелтел.

Как только вошли Ничипор с Ленькой, грозно спросил:

— Что это такое?

— Разве не видишь, не узнал? — удивился Ленька. — И не стыдно тебе — Ленина не узнать!

— Не у тебя спрашиваю, щенок! — оборвал мальчика Пантя. — И побереги зубы, пока целы!

Ничипор по своей нынешней глухоте не сразу разобрал, о чем Пантя спрашивает, ибо и услышав такое, не сразу можно было понять, поэтому подошел к углу поближе, стал рядом с полицаем и вопросительно открыл рот: рыжие усы натопорщились.

— Кто рисовал? — изменил Пантя вопрос.

— А это дочка моя, — подняв обе руки к портрету, возвышенно, будто от радости, что вспомнили, сказал Ничипор. — Дочка! Лида!.. Еще когда в семилетке училась…

— Снять! — решительно приказал Пантя.

— Что? — переспросил Ничипор.

— Снять, говорю! — Пантя резко махнул рукой с белой повязкой.

— Это же Ленин! — удивленно произнес Ничипор. — Разве не похож?

— Потому и снять, что Ленин! — уточнил Пантя. — Такой приказ.

— Чей это приказ? Твой? — возразил Ничипор. — Ленина никто не может снять, даже немцы! Его знает весь мир!

— А я сниму! — пригрозил Пантя и ударил дулом карабина по краю рамки. Стекло с дзиньканьем посыпалось на пол, рамка соскочила с гвоздиков и повисла на тесемке.

— Чтоб сейчас же его тут не было! — повторил свой приказ Пантя.

Потом будто смягчился и добавил:

— Рамку можно оставить. Вставьте стекло, и будет там висеть не этот, а другой портрет, тот, который теперь нужен.

— Так это ж еще и память о дочке! — с обидой промолвил Ничипор. — Как же можно, чтоб память!.. Я же говорю: дочка когда-то нарисовала…

— Какая там память? — пренебрежительно скривив рот, возразил Пантя. — О ком? О той, что из дому сбежала, родителей бросила, свой стыд заметая?

— Ты, конечно, еще молокосос, — стараясь не доводить до крайности разговор, сказал Ничипор. — Но пора бы и тебе знать, что…

— А мне наплевать на все это! — резко перебил Пантя. — Пора, не пора! Я еще больше скажу: дрянь она, и только!..

— Да что ты знаешь, дохляк! — побелев от возмущения и с дрожью в голосе промолвил Ничипор. — Ты еще тогда раком под столом ползал. Язык бы у тебя отсох!

— Не забывай, с кем говоришь! — угрожающе ступив к Ничипору, закричал Пантя, — А то я быстро найду тебе место! Заступаешься, обеливаешь!.. Не обелишь, когда в дегте!..

— Вон отсюда, ворюга! — уже больше не в состоянии сдержать себя, в отчаянии закричал Ничипор и схватил Пантю за шиворот. Не успел тот и очухаться, как вылетел из хаты, а потом брякнулся с крыльца носом. Карабин выпал из рук и ткнулся дулом в землю.

Прежде чем поднять оружие, Бычок обеими руками ухватился за затылок и стал болезненно и визгливо скулить от боли: Ничипор точно знал, за что хватать. Потом Бычок за ремень подтянул к себе карабин, кое-как встал, наставил дуло на окно Ничипоровой хаты и лязгнул затвором, загнал в ствол патрон.

— Я тебе покажу, кулачина недобитый! — завизжал таким же голосом, каким только что скулил. Намерился нажать на спуск, да все же вспомнил, что карабин выпадал из рук, посмотрел в ствол: канал и даже мушка были залеплены землей. Вынул патрон, стукнул прикладом в дверь и, почувствовав, что она на засове, подошел к тому окну, на какое перед этим наставлял дуло. — Попомнишь ты это, тетеря глухая! — погрозил и криком и взмахом оружия. — На коленях будешь ползать, землю грызть! — стукнул прикладом в раму окна и под звон стекла пошел на улицу. — Попомнишь ты меня!.. Постонешь!

За забором выломал в вишняке ветку и начал прочищать канал ствола. Протолкнул землю внутрь, потом опустил дулом вниз, потряс над травой. Еще раз глянул в ствол, не открывая затвора, и вскинул карабин на плечо: стрелять, наверно, не осмелился, а может, и решимости не хватило, так как в это время не был во хмелю.

Под вечер Бычок шел назад уже покачиваясь и не в лад своим шагам помахивая карабином. Поравнявшись с Ничипоровым двором, остановился и решительно залязгал затвором.

Кто наблюдал за этим, тот уже знал, что будет делать этот развращенный молокосос-полицай: конечно же стрелять в Ничипорову трубу. Несколько дней назад он разбил трубу на хате Ганны — видно, мстил, злыдень, за то, что когда-то она жаловалась на него Бегуну и угрожала пойти выше, если не прекратит свои проделки. Выстрелил и в трубу моей матери, после того как не мог от нее дознаться, куда делся мой отец: пошел косить позднюю отаву и не вернулся домой. Мать в то время и сама еще точно не знала, где отец. Но если б и знала, то разве сказала бы Панте?