Тропы хоженые и нехоженые. Растет мята под окном

— Нет, а все же — почему меня не приняли? За крутомысовского кота, которого я перед тем забросил Ганне в трубу. Что я тогда — о чем-то плохом думал, хотел, чтоб Ганна перепугалась и захворала? Просто сдуру, позабавился в канун Нового года. А вместе с этим и о прошлом вспомнили, про залесскую самогонку, про стрельбу из часовни. Вот выйду сейчас на улицу и буду стрелять сколько захочу и куда захочу. Пускай теперь мне кто что скажет! Я эту Ганнину трубу с первого выстрела р-разнесу! Ганнину, а может, Ханину? Это еще мне неизвестно. Это мне еще надо проверить.

Пантя чуть не оттолкнул отца, вылез из-за стола и поковылял к порогу, вытянув руки в ту сторону, где стоял карабин.

— Я и из своего окна могу пальнуть. И попаду в ту трубу!.. Нас учили!..

— Зачем тебе эта мешалка? — заслонила ему дорогу Бычиха, — Иди лучше поспи!.. Иди! Я постелю!

Богдан взял его за руки сзади, и вдвоем они уложили «новую арабиновскую власть» в кровать. Пантя застонал, показывая на шею, пожаловался на боль в спине между лопаток, потом еще поругался с минуту и заснул.

Бычиха вскоре вышла, а Богдан стащил с полатей постилку, завернул в нее немецкую шапку, карабин-мешалку, взял сверток под мышку и, оглядел сам себя будто со стороны: «Никто ничего не подумает — постилка, и все».

Надел свою шапчонку и вышел из хаты.

В сенях встретилась Бычиха, прошла, как всегда, ничего не сказав, и не заметила, что у него под мышкой.

У Богдана такая мысль возникла неожиданно, почти внезапно, может, даже еще и не совсем обоснованно. Но он ухватился за нее, потому что не находил другого выхода из такого непредвиденного положения, в какое только что попал. Душа разрывалась, надо было что-то делать, решать, а что и как — он не знал. И вот надумал, пока сын спит, сходить в Старобин, сдать там каким-то властям полицейскую форменку и карабин. Неужели на сжалятся, не послушают отца: один сынок, молокосос еще, к тому же нездоровый, лошадиным копытом изувеченный. Какой из него полицейский или этот самый «представитель новой власти», как он по своей глупости называет себя?

…Около Манева встретился Левон. Старый лекарь нес из леса пучок вереска, бутылку с муравьями и еще какие-то травы, каких Богдан и не знал.

— Куда это? — спросил Левон, заметив, что Хотяновский поглядывает на большак.

— Да вон… это самое… в Старобин.

— Продавать что?

— Да кабы продавать! Иди сюда!

Богдан зашел в кусты, оглянулся по сторонам и положил свою «продажу» на траву, развернул.

— Ого-го! — глухо вскрикнул Левон, однако не удивился: его трудно было чем-то удивить. — Чье это?

— Сыновнее, — тяжело разгибаясь, ответил Богдан. — Явился сегодня, принес.

— А сам где?

— Спит, выпивши. Молокосос.

Левон покрутил головой, взялся двумя пальцами за бороду:

— Идешь с этим к немцам?

Богдан молчал.

— Заверни снова и возвращайся потиху домой. Сейчас же и вернись! — Левон подался глубже в кусты. — А я еще похожу, девясила поищу.

Хотяновский стоял со свертком под мышкой и как-то жалобно и беспомощно поглядывал на своего старого друга и советчика.

— Я, конечно, не указ тебе, — продолжал Левон. — Надо будет с Климом повидаться. Однако думаю, что не к тем властям идешь. Не поможет это! Нет, не поможет! А навредит еще хуже… И сам пропадешь, и его вконец погубишь.

— А как жить? — с отчаянием и кипением в душе спросил Богдан. — Волчонок этот знает и про коней наших, и про свиней… С колхозом, говорит… это самое… конец! Земля — под раздел!

— Зайди сегодня около полуночи!

…Придя домой, Богдан сунул свой сверток в солому в хлеву и, стараясь быть спокойным, вернулся в хату. Пантя еще спал. Бычиха втащила в хату мешок с дрожжами и раскладывала пачки на лавке, должно быть выбирая, которые из них можно припрятать, а которые надо подсушить или лучше завернуть. Настроение у нее было незлобивое, появилось какое-то доброжелательное отношение и к Богдану.

— Куда ты все это?.. — спросила снисходительно и показала глазами сначала на подоконник, а потом на дверной косяк, где недавно стоял карабин.

— Эт-т! — махнул рукой Богдан и повесил на крюк возле порога свою шапчонку.

— Гляди, чтоб беды не было!

Через некоторое время Пантя, еще, видимо, и не проснувшись как следует, начал охать и хвататься руками за затылок.

— Болит, — пожаловался он немного позднее, скорее почувствовав, чем увидев, что возле кровати стоит отец. — Если б вы знали, как болит! Ломит и крушит, как ножом режет.

— Тебе… это самое… — сочувственно и все еще с надеждой на лучшее отозвался Богдан, — нельзя постольку пить. И где ты наловчился так?

— Так не голова ж у меня болит, — чуть не с плачем промолвил парень, — а шея! Шея и между плеч. Как напьюсь, так мне и легче… При чем же тут выпивка?

— Сперва, может, и легче, — старался доказать свое Богдан, — потому как не чувствуешь. А потом еще хуже… Ты же раньше не жаловался на шею!

— Заболело, когда в пожарники подался. Там нас учили — часто лазить приходилось, подвертываться… А мне, должно быть, нельзя… Ничего нельзя!..

Пантя раскрыл глаза, искоса посмотрел на отца, но головы не повернул, неподвижно уставился глазами в побеленную стену печи.