Тропы хоженые и нехоженые. Растет мята под окном

«Пантя!» — хотелось крикнуть старику и одним порывом смахнуть с себя остатки дремы, вскочить, обнять сына, прижаться к его груди. Но огромный зеленый козырек, надвинутый на глаза, высоченная, заостренная вверху тулья пронизывала душу сомнением и тревогой: может, это какой немец, похожий на Пантю? А еще и белая повязка на рукаве, и на ней что-то написано совсем не по-нашему.

— Может, и вставать пора уже? — сказал «немец», подойдя ближе к полатям, где лежал Богдан. Сказал и усмехнулся. Тогда старик узнал, что у сына только лишь вот эта странная шапка другая, а вся остальная одежда та самая, что была и раньше; пожарницкие штаны, пожарницкая рубашка, даже сумка та самая — вон лежит на лавке.

— Значит, ты?.. — растерянно, с удивлением, но и с радостью спросил Богдан и быстро встал. — Что это у тебя на голове? Сними! Всю душу перевернуло!..

— Хворма такая, — сказал Пантя и как-то отчужденно и незнакомо скривил рот. — А если хворма, то и носить ее надо.

— Даже в своей хате?

— И в хате!.. А как же!

— Что ж ты… это самое… и спать в хворме будешь?

Богдан оделся, всунул ноги в свои кирзовые сапоги. Ступив к ведру, чтоб глотнуть воды и немного освежить лицо, увидел у порога черноватое, с вытертым прикладом оружие.

— А это что за никчема такая?

— Карабин, — коротко ответил Пантя. — А если по-нашему, то просто — винтовка.

— А почему такая короткая? Обрезал кто?

— Потому, что немецкая, — похаживая по хате, с поблажкой к старику, к его неосведомленности, ответил Пантя. — А стреляет, как и длинная, — три километра пуля летит.

Отец намеревался только немного смочить водой лицо, а теперь долго не отходил от помойки, стоял над ней нагнувшись и степенно поливал себе на руки, ставил на табуретку кружку, а потом рьяно фыркал в пригоршни, тер ладонями по щекам, обросшим редкими белыми, издали даже не заметными волосами, по черной от давнего загара шее.

— Может, вам полить? — наконец догадался сын и протянул руку, чтоб взять кружку.

— Не надо, — сказал Богдан, а кружку принял раньше, чем сказал.

— Мать где? — безразлично, будто только для того, чтоб не молчать, спросил Пантя. Не дождавшись ответа, потому что Богдан фыркал все громче и, наверно, не слышал вопроса, стал говорить дальше: — Я ей гостинца привез… из Слуцка… Мешок дрожжей, в сенцах бросил… Может, она хоть теперь отвяжется от меня…

— Зачем это мешок дрожжей? — удивленно и чуть ли не со стоном спросил Богдан. — И где это ты взял целый мешок?

— Взять можно было и пять мешков, — с бахвальством ответил Пантя. — Там же дрожжевой завод. А зачем? Так это, видно, только вы не знаете зачем. Чугунок, трубка — и товар. Теперь за это не будут судить.

— Откуда ты знаешь, что не будут судить?

— Если б не знал, то не говорил бы.

Вошла Бычиха. Она уже знала, что вернулся сын, — услышала от кого-то из соседей. Бычиха уже и мешок развязала, поглядела, что там, и сразу смекнула, какой разворот с этим добром можно сделать, смягчилась. Увидев у порога карабин, боязливо покосилась, но подошла к Панте, припала лбом к его плечу и шмыгнула носом, затрясла плечами.

— Не надо, не надо! — снисходительно сказал парень и легко, бережно взял за обмотанную несколькими платками голову матери. Бычиха еще раз всхлипнула, однако, когда отстранилась, глаза были сухие.

— Зачем вы так укутываетесь? Душно ж вам!

— Не так слышна боль, когда укутаюсь… Хвораю, не при тебе сказать. Сперва ноги болели, а теперь голова… Скорее-всего, от бомб этих да тревог.

— А что, еще бомбили? — поведя длинным козырьком фуражки с матери на отца, спросил Пантя.

— Да нет, слава богу! — ответила Бычиха. — С тех пор пока все тихо было.

— Теперь им тут… нечего… — подчеркивая свою уверенность и осведомленность, заговорил Пантя. — Теперь у них там под самой Москвой работа.

— Ты, может быть, и не завтракал еще?.. И с дороги ж, наверно? — заспешила, захлопотала хозяйка, видно, боясь, чтоб Богдан не затеял ссору. — Сядь, отдохни! А может, приляжешь, пока я тут то да се?.. Так я постелю.

Пантя покачал козырьком.

— Спать не хочу. А подкрепиться дайте, если что есть. Да не мешало б… А то что-то очень сушит… — и он широким взмахом руки показал на горло.

Завтракать сел и Богдан. Да этого времени он тоскливо, с тяжелой подозрительностью оглядывал сына и слушал, что тот говорит, а сам помалкивал и пока что изо всех сил старался не давать волю своим чувствам и предчувствиям. Где-то в уголках души еще теплилась надежда, что сын все же не то самое худшее и позорное, что может появиться в это трудное время. Ружье — так это еще, может, и ничего… У красноармейца, что был с Квасовыми хлопцами, тоже есть ружье. Шапка страшная, необыкновенная?.. Так это, может, у пожарников теперь такие? А может, и у партизан? Белая повязка на рукаве?.. Так это… Одним словом, надо обо всем спросить, расспросить, разведать… Может, кто обманул, опутал, втянул куда не надо?.. Молодой еще парень, глупый…