Тропы «Уральского следопыта»

— Сколько, скажите, еще земли безлесной, бесполезной. Ну, пустырей всяких, свалок, залежей. Или мало? Вот и сей, удобряй, ходи за землей, чтоб родила, чтоб каждый пустой метр пользу давал. А лес побереги… В города бы его, на улицы… Да каждому, каждому, чтоб не привыкал топором зря махаться, с пеленок бы вдалбливать: сади, сади, сади. Яблони, липы, елки… Дубы, чтобы память тебе была. Поглядите-ка на туристов. А? Да я их пуще охотников ненавижу! Не боюсь этого слова! Не-на-ви-жу! Ведь только в лес зашли — и как враги какие… Сейчас сечь, рубить, гадить… С хохотом, с издевательством… Надо, не надо — в костер. Рубят. Рябину — так рябину, ель — так ель. Ничего не жаль. Ни красоты, ни дерева. А пожары?! Кто их делает? Прошлую весну, помните, сушь была, дожди запоздали, замучился я. Подойдет воскресенье, суббота — и то в одном квартале горит, то в другом. Как он, лес-то, корежится, стонет! Слушать, глядеть страшно. А ты что? Бегаешь с лопаткой в дыму, в слезах, окапываешь… Ведь лесной-то пожар — все равно что деньги в кучу сложить и сжечь. А-а… Или вот еще мода — верхушки у елок обламывать. Эти… Сувениры… Да? Возле Илима весь ельник по дороге без головы стоит. Люди… — Он вздохнул, смотрел на дотлевающий костер.

— На неделе за почтой я ходил… На станцию. Возвращаюсь — навстречу двое… Хорошо одеты, цивилизованные с виду. Он в берете, она в платочке суздальском. Костюмы, ботинки. Женщина роскошная. От таких всегда одинаковыми духами пахнет. И несет она целое беремя подснежников, охапка — вот, в ведро разве только поставишь. Подвяли они уже, головки склонили. Хотел пройти — не смог, остановился. «Зачем же, — говорю, — вам столько? Это ведь подснежник, сон-трава, цветочек исчезающий…» — «А что? Нельзя?! — Мужчина так на меня смотрит. — Жаль, что ли?!» — «Жалко, — говорю. — Лес обобрали. Обокрали, проще-то… Других обокрали и себя». Я, когда такое вижу, собой не владею и почище сказать могу… «Пойдем, — говорит европеец. — Он пьяный, не проспался». И все в том роде, не повышая голоса. А ведь она завтра все это в помойку вывалит. Ну ладно. Давайте-ка за уху. Простыла небось…

Худой рукой он потянул котелок за копченую дужку.

Мы подбросили в костер. Уселись удобнее. Сучья разгорелись, и стало веселее, хотя дым все время стелило, но земле и выметывало в лицо. Уха из ершей и окуней была крепкая, жирная, наваристая, с тем несравненным ароматом и вкусом, какой бывает лишь у самой свежей пищи на вольном воздухе. Отирая дымовые слезы, морщась, хлебал я ее с усердием, наслаждением изголодавшегося по горячей еде. А лесник и за едой не мог успокоиться. Хлебнув ложку-другую, откусив черствой краюхи, он отставлял крышку котелка и, жуя, глухо говорил:

— Откуда… скажите… идет это? Человек — все! Он — царь, бог, господин, мыслитель, повелитель… А прочее — низшее, недостойное, рефлексы… Да, рефлексы… Как же! Ведь это только мы, люди, можем страдать! Нам только осмысленно больно. Собаке вот больно, а неосмысленно. Ха… Конечно, читали Арсеньева? Помните, Дерсу все очеловечивал. Вода, лес, камни, скалы, птицы — все у него «люди». Лю-ди! Помните: «его все равно люди, только рубашка другой. Обмани — понимай, сердись — понимай, кругом — понимай?» А? Ведь в этом какой смысл! А критика даже не поняла. Ведь он говорит, что и дерево, и птица, и муравей заслуживают уважения. Никто не дал нам такого права, чтоб их из жизни… Насовсем, топором, каблуком…

Он поперхнулся, с треском кашлянул, бросил ложку и, вытирая глаза, размахивая руками, продолжал:

— Наверное, я переборщил. Сейчас кто-нибудь уцепится: «Вы кто? Слюнтяй? Вегетарианец! Толстовство?» Уху-то хлебаете… Не о том я говорю… Говорю — раз человек богом стал, пускай будет тогда богом добра, справедливости, разума. Вот чего подчас не хватает… Разума… Сдержанности… Человечности… — Потряс кулаками и устыдился, смотрел в землю, поправил повязку, уже загрязнившуюся и серую, заговорил тихо: